На какое-то мгновение показалось, что сон продолжается, что Надя никуда не улетала, а сидит в комнате у стола, уткнувшись подбородком в сложенные кулачки и так же, как он, зачарованно прислушивается к звукам уходящей ночи; стоит только обернуться, посмотреть в ее удивленные глаза, и они заискрятся тихим блеском. Она притушит их веками и с улыбкой чуть-чуть вскинет подбородок, молча спросит: «Ну что?» И замрет в ожидании, пока Виктор Антонович так же прикроет веками глаза, чуть-чуть улыбнется и так же кивнет: «Все отлично!» Тогда она обязательно схулиганит, по-детски скорчив озорную гримасу.
Виктор Антонович то с грустью, то с сожалением, а то и со страхом вспоминает те жизненные перекрестки, на которых их судьбы могли навсегда разойтись, не прикоснувшись одна к другой. И случись такое — как знать! — было бы лучше для них или хуже…
Девятого мая сорок пятого года Виктор Гай был на аэродроме маленького чехословацкого городка Зволен. Как и все, стоял на взлетной полосе и палил в воздух из пистолета. Закопченные гильзы беззвучно падали в траву, беззвучно, словно во сне, открывали рты солдаты и офицеры, беззвучно дергались в их руках пистолеты и автоматы. Кругом грохотала невообразимая стрельба зенитных пушек, охраняющих аэродром, пулеметов, винтовок, автоматов — стреляло все, что могло стрелять.
Выпустив все патроны, Виктор Гай махнул рукой и, нарушив обет, закурил трубку Федора Садко. Несколько раз с наслаждением затянулся и снова вскинул голову. Трассирующие пули и снаряды решетили небо во всех направлениях.
Подошел капитан Сирота.
— У тебя нет лишних? — В его ладони лежали две пустые вороненые обоймы. — За всю войну не стрельнул из пистолета. Хоть теперь популять надо…
— Все там, — показал Виктор Гай в небо и вспомнил: — Такую бы плотность огня на аэродроме в Подлесках. Ни один бы не пролетел…
— Хватит о Подлесках. Побили нас — и поделом! Вот оно что. Теперь другая жизнь будет. Мирная. Слава богу, живы остались.
— Есть предложение — выпить! — крикнул словно из-под земли выскочивший Пантелей. — Полеты отменены! Выпивка разрешена! Мой спирт, ваша закуска.
— Пошли! — Сирота бросил в кобуру пистолет, застегнул его, одернул гимнастерку. — Пошли!..
Пока Виктор Гай и капитан Сирота открывали консервы из бортового пайка НЗ, Пантелей принес флягу и четыре кружки.
Стрельба поредела, а здесь, в полузарытой землянке, было почти тихо.
— Черт, не могу поверить, что она кончилась! — жестикулировал булькающей флягой Пантелей. — И мы живы! Понимаете — живы?! Вот и выпьем. Сперва за победу, потом за то, что живы, потом за тех, кто не дожил, потом за тех…
— Остановись, Пантелей, сопьешься, — шутливо перебил его Гай.
— Сегодня можно. Взяли?
— А кто четвертый?
— Это его… — кивнул Пантелей на трубку Федора Садко. — За победу!
Глухо звякнули помятые дюралевые кружки. Мужчины выпили, крякнули, начали быстро закусывать.
— Жаль Федьку…
— Вернется!
— Да, обидно.
— Вернется!
— Давайте за Федьку!
— Наливай!
— Отказа не могло быть. Перед вылетом я лично проверил все. Каждый проводок, каждый болтик пощупал…
— В штабе дивизии что говорят?
— Ничего. «Выясним», — говорят.
— А союзники ответили?
— Спроси у командующего. Я не рискнул.
— Эх, командир, в небе ты сокол…
— За победу! Поднимем бокалы!
— За победу пили.
— Тогда за жизнь. За жизнь без войны!
— Мы знаем, что такое война. На войне все может быть. Куда он денется? Самолет не иголка. Понимаешь, командир, не иголка. На войне с того света возвращались, а Федор жив.
— Трубку он что — подарил тебе?
— В сумке моей была. Перепутал, наверное, сумки. Он перед вылетом всегда в сумке ее оставлял.
— На память он тебе ее оставил, вот оно что.
— Вряд ли. Слишком ценный подарок. Он ее берег…
— Потому и оставил в твоей сумке…
— Витя, командир, давайте еще по сто фронтовых! Берите! Жизнь мировая впереди! Вы только представьте: жизнь без войны! Пять лет ты был мне командир. А скоро перестанешь быть мне командиром. А?..
— Меня в сорок первом с третьего курса Тимирязевки взяли. Без пяти минут агроном…
— Снова в агрономы двинешь?
— Двину, если отпустят.
— А кто посмеет не отпустить? Мы свое оттрубили. А в мирное время пусть другие послужат. Верно я говорю, Витя?