Женька никогда не забудет тот пожар, когда он пошел в город, получив первую увольнительную. Из окон второго этажа рвались языки пламени, валил густой дым, и кто-то, задыхаясь, кричал: «Там дети!..» Женька понимал, что он должен что-то сделать, но что — он не знал. И все же его колебания равнялись мгновению. Уже в следующий миг он лез по водосточной трубе, думая о детях и о том, что труба, возможно, закреплена слабо и, если оборвется хоть одно звено, он тут же свернет себе шею. Ползая среди огня и дыма по полу, он нашел уже потерявших сознание двоих мальчишек, подтащил их к раскрытому окну и выбросил по очереди на растянутое одеяло. Когда прыгал сам, больно подвернул ногу, но виду не показал и с большим трудом добрался до училища.
…А первый прыжок с парашютом. Женька был на сто процентов убежден, что его парашют не раскроется, что миллионная вероятность выпадет именно на него. И все-таки он заставил себя шагнуть без промедления в белый ревущий проем. И когда над ним распустился светло-желтый купол, душа его пела, он торжествовал победу над собой.
Подобных побед было еще так много, что они уже не вызывали особых эмоций и воспринимались как нечто вполне естественное.
…Вот первый вылет при минимуме погоды. Нижняя кромка облаков — около двухсот метров, верхняя — где-то на восьми тысячах. Совсем слепой полет. От него можно отказаться, никто не упрекнет молодого летчика, если он примет решение не лететь. Достаточно запросить разрешение завести машину на стоянку, и все будет принято и понято верно. И Женька нажимает кнопку передатчика, но говорит совсем другие слова: «Разрешите взлет?..»
«Взлет разрешаю!» — хрипит в шлемофонах, и Женька включает максимал.
…Кажется, совсем недавно, всего несколько лет назад, они начали осваивать ночную посадку с фарой. Ломались все привычные расстояния. Падающий от самолета луч то приближал землю, то удалял ее. Расчет требовал новых навыков и мужества. И эти навыки вырабатывались в полетах с инструктором. Потом наступил час, когда Женька остался в кабине наедине с самолетом и ночью.
При подлете к аэродрому он мог после слов «шасси выпустил» всего-навсего промолчать, и ему в ту же минуту включили бы аэродромный прожектор. И ему очень хотелось промолчать, но он торопливо проговорил: «Шасси выпустил, посадка с фарой». Сказал — и сразу стало легко. Легко и трудно, потому что теперь все зависело от его мастерства, воли и выдержки.
…Так было много раз. Так было и сегодня. «Бочка» на пикировании — фигура сама по себе несложная, но в то мгновение, когда надо было бросать машину на крыло, ему показалось, что земля очень близко, а скорость очень большая, и он заколебался, ему стало страшно, потому что слишком отчетливо представил, что может случиться. Память услужливо воскресила окровавленную кожаную перчатку с рукой Миши Горелова. Но Женька и в этот раз не сдался и, внутренне торжествуя, подал педаль от себя. Земля резко рванулась влево и вниз, зеленой скатертью обернулась вокруг машины и неожиданно жутко, неотвратимо стала надвигаться на самолет. Хотелось рвануть на себя ручку, но Женька подавил это желание, дождался, когда истребитель замкнул «бочку», и лишь тогда плавно, но сильно «переломил» машину. Ее нос уже смотрел в небо, но сила инерции все еще тянула к земле, которая и без того уже была совсем рядом. И когда Женька почувствовал, что опасность миновала, что двигатель уже уверенно делает свое дело, прямо перед ним зелеными взрывами взметнулись над низким лесом два дуба. «Вот и конец», — успел он подумать, но самолет, шарахнув плашмя по верхушке, круто полез к редким беленьким облачкам на желанную и спасительную высоту.
Женька осмотрелся. Самолет Муравьева был впереди и выше. Значит, он ничего не видел. «Ты необыкновенно везучий человек, Евгений Шелест, — сказал он себе, — но трусость твоя могла тебе стоить дорого…»
И когда он понял, что шасси заклинило, уже не колебался ни секунды: сразу решил, что будет сажать машину на «живот».
Все случившееся позже слилось в какой-то полусознательный водоворот. Уже в медпункте до него дошло, что он совершил новую и самую скверную ошибку, от которой сильно попахивало подлостью. Не доложив сразу о причине отказа, позже, когда стало ясно, что причину эту обнаружить почти невозможно, он уже просто не захотел ничего говорить. Белый ему бы не простил такой промах. Последовало бы отстранение от полетов, душеспасительные разговоры, а об участии в параде не могло быть и речи. Этот добрый человек Белый бывает неузнаваемо крут, если дело касается безопасности полетов.