— Я помню твою мать во времена, когда она была самой лучшей в мире исполнительницей традиционных танцев, — сказал отец. — Каждый хотел бы назвать ее: «Моя милая». Но она танцевала для меня одного. Истинная правда. Она сказала мне, что каждое второе движение — только для меня.
— Но это лишь половина танца, — удивился я.
— Ну да, — сказал отец. — Остальное она берегла для себя. Нельзя отдавать все, что имеешь. Это нездорово.
— Ну, знаешь, — сказал я, — от тебя иногда такое услышишь… Ты прямо как не от мира сего.
— А кому этот сей мир нужен? Меня не интересует, как там оно обстоит в реальности. Меня интересует, как должно быть.
Этого принципа отец придерживался всегда. Вспомнилось что-то неприятное? Просто подправь свои воспоминания. О плохом не вспоминай, а лучше вспомни то, что было чуть раньше. Отец научил этому и меня. Я, например, помню, каким вкусным был первый глоток «пепси», а не то, как со вторым глотком мне в рот попала оса.
Следуя этому же принципу, отец всегда помнил последнюю секунду перед тем, как мать навсегда ушла от него и забрала меня. Нет. Это я помнил последнюю секунду перед тем, как отец бросил нас с матерью. Нет. Это моя мать помнила последнюю секунду перед тем, как отец ее бросил и ей пришлось растить меня в одиночку.
Но как бы на самом деле ни работала память, именно отец оседлал свой мотоцикл, помахал мне, стоящему у окна, и уехал. Он жил в Сиэтле, в Сан-Франциско, в Лос-Анджелесе, потом его занесло в Финикс. Одно время я получал открытки почти каждую неделю. Потом раз в месяц. Потом — на Рождество и на мой день рождения.
В резервациях к индейцам, которые бросают своих детей, отношение хуже, чем к белым отцам-беглецам. Понимаете ли, белые поступают так испокон веков, а индейцы научились совсем недавно. Плоды ассимиляции.
Мать старалась растолковать мне это, как умела. Но я и своей головой дошел — не уяснил лишь некоторых нюансов.
— Это все из-за Джими Хендрикса? — спросил я.
— Отчасти да, — сказала она. — Наверно, это единственный случай, когда брак распался из-за мертвого гитариста.
— Ну-у, мало ли чего на свете не бывает.
— Да, пожалуй, ты прав. Просто твоему отцу больше нравится быть одному, чем с кем-то, даже с другими мужчинами и с тобой.
Иногда я замечал, что мать украдкой листает старые семейные альбомы или сидит, уставившись в стену или в окно. И по ее лицу было видно, что она тоскует. Не настолько сильно, чтобы желать возвращения отца. Но душа у нее все-таки болела.
Если по ночам моя тоска по отцу особенно обострялась, я ставил музыку. Не обязательно Хендрикса. Обычно я слушал блюзы. В основном Роберта Джонсона. Я сразу понял, услышав его голос впервые: Роберт Джонсон понимал, каково быть индейцем на пороге двадцать первого века, хотя был чернокожим в начале двадцатого. Наверно, примерно то же самое почувствовал мой отец, услышав Хендрикса. Почувствовал, стоя под проливным дождем в Вудстоке.
И вот в одну из ночей, когда я вконец истосковался — лежал на кровати и плакал, зажав в руках фото, где отец колотит рядового Национальной гвардии, — я придумал, что к дому как бы подъезжает мотоцикл. Я знал, что это мне мерещится, но на миг разрешил себе поверить, будто так и есть взаправду.
— Виктор, — заорал отец. — Поехали кататься.
— Сейчас спущусь. Только куртку надену.
Я вихрем пронесся по комнатам, надел носки и ботинки, напялил куртку, выскочил наружу. На дорожке, ведущей от ворот к гаражу, пусто. Мертвая тишина, какая бывает только в резервациях: если кто-то пьет виски со льдом, звон слышен за три мили. Я стоял на крыльце и ждал, пока не вышла мать.
— Иди домой, — сказала она. — Холодно.
— Не пойду, — сказал я. — Сегодня ночью он вернется. Я знаю точно.
Мать ничего не сказала. Просто накинула мне на плечи свое любимое лоскутное одеяло и ушла спать. Я всю ночь простоял на крыльце, внушая себе, что слышу мотоциклы и гитары, пока не рассвело. Солнце светило так ярко, что я понял: пора вернуться в дом, к маме. Она приготовила нам обоим завтрак, и мы наелись от пуза.