И иначе быть просто не может.
Рене Ахдие. Кровь имурив
Куда бы Рон ни пошел, кошмары следовали за ним.
Бесцветные создания, которых не видел никто более, окружали его.
Он мог различить их шепот, холодное дыхание время от времени касалось его ушей. Иногда даже мог разобрать бормотание: «Кто ты? Никто»; «Чего ты добился? Ничего». В другие моменты их речи звучали как потерянный язык далекой галактики; и о самом языке, и о мире, где его использовали, Рон знал только из уроков истории.
О том мире родители порой вспоминали – приглушенно, шепотом.
Кошмары часто появлялись в сумерках, тонули в чернильной темноте углов.
Хотя этого он от них и ждал – ведь ужасы, как ни крути, рождаются во мраке.
Чего Рон не ожидал совершенно – того, что он будет чувствовать, слышать их крадущиеся шаги при ярком свете дня. Даже в мимолетные моменты счастья они рыли норы вокруг его сердца, заползали, извиваясь, в его мысли, в чувства, в события.
И продолжалось это до тех пор, пока Рон не начинал воспринимать только их, и ничего более. Улыбка сестры превращалась в насмешливый, злой оскал, взгляд отца полнился не добротой, а осуждением.
А мать? Для матери Рон всегда был не более чем напоминанием...
Обо всем, что однажды было.
О женщине, которую она сама называла Матерью.
О женщине, которую Рон так сильно напоминал, и манерой себя держать, и характером.
О монстре, имевшем все, но разрушавшем все, чего она ни касалась.
Рон оставил тепло и веселье праздничного ужина, устроенного его семьей, едва тот перевалил за середину, он ушел без единого взгляда сожаления. Это не означало пренебрежения к кому-нибудь персонально, нет, он вел себя так всегда.
Вечеринки, затевавшиеся под ярким знаменем рода Имурив, отличались от тех, что давали иные благородные семейства Оранита; здешние праздники были начисто лишены показушности. Ее заменяли дружеское общение, угощение и смех, и частенько в кульминациях – рассказы о подвигах молодости его матери.
Шагая по изогнутому коридору, Рон обнаружил, что отражение пристально вглядывается в него из округлой белой стены.
Несмотря на все усилия матери, ее вечеринки никогда его не интересовали. Несмотря на ее старания, чтобы он чувствовал себя одним из приглашенных, Рон знал, что его присутствие было – и всегда будет – ненужным. Он всегда окажется там чужаком. Празднования были со вкусом и умом организованными собраниями, отражающими высокий статус их рода.
На ледяной планете Искандия, в ее блистающей столице Оранит не встретишь ребенка, не знающего о семье Имурив.
Большинство вспоминали это имя с теплотой, ведь мать Рона, несмотря на все слухи, была любима. В качестве правителя Оранита она привела с собой эпоху неслыханного мира на целую планету, находившуюся под властью женщин.
Другие произносили название рода, хмурясь и мрачнея.
Имя, оскверненное убийством, отмеченное пятном чернейшего военного позора.
И подсвеченное огнем древнего, непостижимого чудотворства.
Рон шагал дальше и дальше по холодным, погруженным в сумрак коридорам ледяной крепости, и вскоре различил знакомый с детства жужжащий шум машин, осознал их успокаивающее, гипнотизирующее присутствие.
Потерявшись в их мягком мурлыкании, Рон остановился, мысли его обратились к прошлому: что за женщиной была его бабушка, как она выглядела для тех, кого любила? Какая женщина? Какой правитель? Что за матерью она была до того, как ее собственная дочь казнила родительницу за военные преступления?
Странно, но именно с бабушкой были связаны последние мечтания Рона – опаляющая расплата, кровь и слава.
Мечты о том, чему не суждено быть. По крайней мере, в его судьбе.
В судьбе любого мужчины Искандии.
Жужжащий звук сдвинутого стекла привлек внимание Рона, и он глянул назад, в ту сторону, где осталась вечеринка. Слуга в цветастом камзоле нес гостям очередную перемену напитков, а за ним катился поднос с закусками.
Звон стаканов и веселый смех просочились в коридор, и он ощутил желание вернуться, занять положенное место рядом с матерью.
Пока колебался, двери за слугой захлопнулись, тепло и веселье поблекли, стали воспоминанием.
Ничем, пустотой.
Рон повернулся и возобновил ночные блуждания по залам родовой крепости. Двинулся вдоль той стены, где лежала густая занавеска тени, касаясь время от времени гладкого белого паладриума. Стена мягко изгибалась, и светящиеся дата-линии оживали там, где он проходил, на уровне плеч и ног.