«Совсем. Мне очень жаль…» — ответил доктор Оулсон.
Честного доктора за его труды проводили из особняка и больше к нему не обращались. Но это был последний правдивый прогноз, произнесенный в том злосчастном особняке.
Рассказ третьего пассажира прервало появление проходившего мимо проводника. Тот просунул голову в купе и сказал:
— Господа, к сожалению, у нас осталось мало масла. Обычно в это время я зажигаю лампы в купе, но сегодня вечером это невозможно. Администрация «Норзерн пасифик»[46] приносит свои извинения за причиненные неудобства.
Он скрылся прежде, чем мы успели выразить свое возмущение. За окном солнце садилось за горизонт, но света было еще достаточно, и я прекрасно различал черты третьего пассажира. И опять привычная угрюмость на его лице сменилась озлобленностью.
— И вот наступил период, который и породил у меня негативное мнение о врачах всех мастей и о медицине в целом. Пришел другой доктор. Он заверил Карлайлов, что мальчика можно спасти, и принялся накладывать шины на каждый перелом. К тому времени, когда он закончил, бедняжка был упакован в деревянные планки. Вы бы с трудом разглядели два пустых глазика в этой деревянной клетке. Но только через два десятка визитов этот доктор признал, что самостоятельно он не сможет воскресить больного, и порекомендовал обратиться к некоему специалисту в Чикаго. Лишь гораздо позже Карлайлы узнали, что этот специалист был некогда однокашником второго доктора. Тем временем несчастного покалеченного ребенка в экипаже отвезли в Чикаго и поместили в больницу. Специалист обнадеживающе улыбнулся и назначил операцию, точнее, целую серию операций. Уже через несколько часов после прибытия с мальчика сняли все шины, закрыли ему глаза и затем впервые положили под нож. Через два месяца беднягу забрали из больницы и привезли домой. Многие переломы так и не срослись. Теперь его кожу покрывали глубокие раны — длинные прямые разрезы, оставленные ножницами и пилой. Мать ежедневно обрабатывала и перевязывала эти раны. Только когда они зарубцевались, предыдущий доктор смог вновь поместить его в деревянную клетку…
— Послушайте, — перебил я рассказчика, — я охотно допускаю, что эти врачи перестарались. Печальный случай. Но даже если это так, речь ведь идет всего о двух врачах старой школы. Уверен, если б несчастного мальчика лечил кто-то из моего института…
— Да бросьте вы! — грубо осадил меня третий пассажир. — В конечном счете Карлайлы потеряли терпение, потеряли доверие к этим докторам. Стали искать другие пути к исцелению, приглашая в свой дом всевозможных знахарей и шарлатанов. Полный список я вам не представлю, а так, навскидку, припоминаю, что беднягу лечили енотовой кровью, магнитами, током, пиявками, горячими и холодными ваннами, и каждый так называемый врач считал своим долгом под занавес очистить кишечник мальчика каломелью. — Пыхнув сигарой, он продолжил более примирительным тоном: — Теперь вы понимаете меня, господа? И что самое возмутительное, за исключением доктора Оулсона, ни у кого из этих деятелей от медицины — а их было человек тридцать — сорок — не хватило духу признать свое бессилие. Вместо этого каждый из них испытывал на бедняжке свой набор ухищрений, которые, разумеется, не приносили облегчения, а лишь добавляли мучений. А все почему? Потому что особняк Карлайлов будто кричал: здесь много денег. Каждый из шарлатанов требовал за свои услуги плату вдвое больше той, что получал его предшественник, и каждый уходил из дома, унося в кармане чек на кругленькую сумму.
Я печально кивнул, и доктор Эймс печально кивнул. Отчасти потому, что мы были согласны, отчасти потому, что возражать было бы неблагоразумно. В купе теперь было темно; последние проблески дневного света растворились на ночном небе. Я решил, что рассказ окончен, и откинулся на сиденье, приготовившись вздремнуть. Но у доктора Эймса был еще один вопрос:
— А что стало с мальчиком? Полагаю, он умер по-христиански, в объятиях своей семьи?
На этот, казалось бы, невинный вопрос третий пассажир отреагировал так, будто его ударили молотком. В темноте я не видел выражения его лица, зато услышал, как он охнул, потом издал тихий стон, за которым последовал сдавленный всхлип.
— Боже мой! — воскликнул доктор Эймс. — Ради бога, простите мою назойливость. Я проявил излишнее любопытство. Давайте забудем этот печальный инцидент и поговорим о чем-нибудь другом. Мистер Вил, что вы думаете о последних событиях в Вашингтоне?
— Э… по-моему, президенту не терпится броситься в драку, — уклончиво ответил я, поскольку совершенно не разбирался в политике.