Тогда все пропало! Скитайся по-прежнему, бродяга-солдат, из стана в стан, с битвы на битву, без крова, без родной души. А после войны ищи по свету пристани, не ведая, где, кроме арсенала, голову приклонить!
Володыёвский решительно не знал, что предпринять.
Тесно как-то и душно стало ему в пацунельской усадебке, взял он шапку, чтобы выйти на улицу и погреться немного на майском солнышке. На пороге он наткнулся на одного из людей Кмицица, которого отдали в неволю старому Пакошу. Казак грелся на солнце и бренчал на бандуре.
– Что ты здесь делаешь? – спросил у него Володыёвский.
– Играю, пан, – ответил казак, поднимая изможденное лицо.
– Откуда ты родом? – продолжал спрашивать пан Михал, довольный, что оборвались на минуту его мысли.
– Издалека, пан, из Звягеля.
– Почему же ты не бежал, как другие твои товарищи? О, все вы такие! Сохранила вам шляхта в Любиче жизнь, чтобы иметь пашенных мужиков, да не успела снять с вас веревки, как вы тотчас поубегали.
– Я не убегу. Околею здесь, как пес.
– Так тебе здесь понравилось?
– Кому лучше в поле, тот бежит, а мне здесь лучше. У меня нога была прострелена, а тут мне ее шляхтянка перевязала, дочка старика, да еще добрым словом приветила. Отродясь я такой красавицы не видывал… Зачем мне уходить?
– Которая же это так тебе угодила?
– Марыся.
– И ты останешься?
– Околею, так вынесут, а нет, так останусь.
– Неужто думаешь у Пакоша дочку выслужить?
– Не знаю, пан.
– Да он такому голяку скорей смерть посулит, чем дочку.
– У меня в лесу червонцы зарыты: две пригоршни.
– С разбоя?
– С разбоя.
– Да будь хоть целый гарнец, все едино ты мужик, а Пакош шляхтич.
– Я из путных бояр.
– Коль из путных бояр, так еще хуже, чем мужик, потому изменник. Как же ты мог врагу служить?
– А я и не служил.
– Где же Кмициц набрал вас?
– На большой дороге. Я у польного гетмана служил, но потом хоругвь разбежалась, есть стало нечего. Домой мне незачем было ворочаться, дом-то мой спалили. Пошли наши промышлять на большую дорогу, ну и я с ними пошел.
Володыёвский очень этому удивился, он до сих пор думал, что Кмициц похитил Оленьку, взяв людей у врага.
– Так пан Кмициц взял вас не у Трубецкого?
– Больше всего было тех, что у Трубецкого и Хованского служили, да и они на большую дорогу бежали.
– Почему же вы пошли за паном Кмицицем?
– Он славный атаман. Нам говорили, что коли он кликнет, так все едино, что талеров насыплет в кошель. Потому мы и пошли. Да вот не поталанило нам!
Володыёвский только головой покачал, поразмыслив о том, что уж очень очернили этого Кмицица; затем он поглядел на изможденное лицо боярского сына и снова покачал головой.
– Так ты ее любишь?
– Люблю, пан!
Володыёвский направился на улицу, подумав про себя: «Вот это решительный человек! Он долго не раздумывал: полюбил и остается. Такие люди лучше всех… Коли он и впрямь из путных бояр, так это то же, что и застянковая шляхта. Отроет свои червонцы, и старый Пакош, пожалуй, отдаст за него свою Марысю. Отчего ж не отдать? Он не крутил, не вертел, а уперся на своем – и баста! Дай-ка и я упрусь!»
Раздумывая так, Володыёвский шел по улице на солнышке, порой останавливался и то потуплял взор в землю, то к небу его поднимал; потом снова продолжал свой путь, пока не увидел вдруг летевшее в небе стадо диких уток.
Тогда он стал гадать по ним: ехать, не ехать?.. Выпало: ехать.
– Кончено! Еду!
С этими словами он повернул домой; однако по дороге заглянул еще в конюшню, на пороге которой двое его стремянных играли в кости.
– Сыруц, – спросил Володыёвский, – заплетена ль грива у Серого?
– Заплетена, пан полковник.
Володыёвский зашел в конюшню. Серый заржал у яслей; рыцарь подошел к нему, похлопал по крупу, затем стал считать косицы в гриве.
– Ехать, не ехать, ехать…
Снова выпало ехать.
– Седлать коней да одеться получше! – приказал Володыёвский.
После чего быстрым шагом направился домой и стал наряжаться. Надел высокие кавалерийские сапоги, желтые, с отворотами на подкладке и золочеными шпорами, и новый красный мундир, и рапирочку нацепил отменную, в стальных ножнах, с золотой насечкой на рукояти, и полупанцирек не забыл из светлой стали, закрывающий только верхнюю часть груди до шеи. Был у него в сундуке и рысий колпачок с чудным цапельным пером, но подходил он только к польскому платью, и пан Михал не стал его вынимать, а надел на голову шведский шлем с затыльником и вышел на крыльцо.
– Куда это ты собрался, пан полковник? – спросил у него старый Пакош, сидевший на завалинке.
– Куда собрался? Надо у вашей панны о здоровье справиться, а то как бы она не сочла меня за невежу.
– Так весь и сияешь! Чистый тебе снегирь! Ну, уж коли панна враз не влюбится, так, верно, и глаз у нее нет!
Но тут прибежали две младшие дочки Пакоша с подойниками в руках, – они возвращались с обеденной дойки. Увидев Володыёвского, девушки застыли в изумлении.
– Прямо тебе король! – сказала Зоня.
– Как на свадьбу нарядился! – прибавила Марыська.
– А может, свадебку и сыграем, – засмеялся старый Пакош. – К панне нашей полковник едет.
Не успел старик кончить, как подойник выпал из рук Марыси, и молочная река полилась прямо под ноги Володыёвскому.
– Что рот разинула! – сердито сказал Пакош. – Экая коза!
Марыся ничего не ответила, подняла подойник и молча ушла.
Володыёвский вскочил на коня, за ним выстроились оба его стремянных, и все трое отправились в Водокты. Денек выдался красный. Майское солнце играло на нагруднике и шлеме Володыёвского, и когда он издали мелькал между вербами, казалось, что по улице катится еще одно солнце.
– Любопытно знать, с перстеньком буду я ворочаться иль с арбузом? – пробормотал рыцарь.
– Что ты сказал, пан полковник? – спросил Сыруц.
– Дурень!
Стремянный стегнул коня по крупу, а Володыёвский продолжал:
– Счастье, что не впервой.
Эта мысль очень его ободрила.
Когда они приехали в Водокты, панна Александра в первую минуту не признала полковника, так что ему пришлось еще раз назвать свое имя. Тогда она поздоровалась с ним любезно, но как-то сдержанно и принужденно, он же представился ей с отменной учтивостью, ибо хоть и был солдатом, не придворным, однако подолгу бывал при разных дворах и пообтерся между людьми. Он отвесил весьма почтительный поклон и, прижав руку к сердцу, вот что сказал ей:
– Я приехал к тебе, милостивая панна, о здоровье справиться, не захворала ли ты, случаем, с перепугу. Надо бы на другой же день приехать, да боялся я надоесть тебе.
– Это очень любезно с твоей стороны, милостивый пан, что ты не только спас меня от гибели, но и не забыл обо мне. Садись, будь дорогим гостем.
– Милостивая моя панна, – ответил пан Михал, – когда бы я забыл тебя, недостоин был бы я той милости, какую Бог оказал мне, позволив подать руку помощи столь достойной особе.
– Нет, это я сперва должна Господа Бога благодарить, а затем и тебя, пан полковник!
– Коли так, возблагодарим вдвоем Господа Бога, ибо ни о чем не молю я его так усердно, как о том, чтобы с его изволения и впредь защищать тебя от всяких бед.
При этих словах Володыёвский встопорщил свои навощенные усики, и без того торчавшие выше носа, – так доволен он был собою, что сразу сумел войти in medias res [13]и выложить все начистую. Панна Александра сидела смущенная и молчаливая, а уж красивая, как день весенний. Легкий румянец выступил у нее на щеках, а глаза она прикрыла ресницами, от которых тень падала на щеки.
«Это смущение – добрый знак!» – подумал Володыёвский.
И, откашлявшись, продолжал:
– Знаешь ли ты, милостивая панна, что после смерти твоего дедушки я командовал лауданцами?
– Знаю, – отвечала Оленька. – Покойный дедушка не мог сам идти в последний поход и очень был рад, когда ему сказали, что воевода виленский вверил тебе лауданскую хоругвь; он говорил, что знает тебя как славного рыцаря.