Золотинка повторила все то же самое еще раз. А Поглум слушал очень внимательно, насторожив маленькие круглые ушки.
— Говори еще! — потребовал он с явной угрозой. И как-то нехорошо подвинулся. Достаточно было малейшей неосторожности, чтобы эта гора рыхлого синего меха подмяла Золотинку, как какую-нибудь блошку, а осторожностью Поглум как будто не отличался.
— Что ж говорить? — лепетала Золотинка, опасаясь закрыть рот даже ненадолго. — Вот я тебе расскажу сказку, — сообразила она, понимая, уже что Поглуму все равно, что бы они ни говорила — лишь бы помучать. — Хочешь сказку?
Выражение настороженного внимания не менялось на хитрой медвежьей роже.
— Ну так я тебе расскажу сказку. Она называется «Маша и медведь». Ладно? Очень хорошая сказка.
Поглум совсем замер. Как притих при первых звуках переливчатого голоса Золотинки, так, кажется, ни разу не шевельнулся, пока она не кончила. А рассказывать пришлось все по порядку. Как жили-были старик со старухой и была у них внучка Маша. Как Маша пошла в дремучий лес и «кустик за кустиком, деревце за деревцем» заблудилась. Как Маша испугалась. Как она нашла в лесу избушку и обрадовалась. И как снова испугалась, потому что в избушке жил медведь, дикий и невоспитанный. И как пришлось ей жить у медведя, и как она вела домашнее хозяйство — на удивление успешно. И как она обманула медведя: напекла пирожков и велела топтыгину отнести гостинец дедушке с бабушкой, а сама забралась в короб. И как медведь понес. И наконец, миг содрогания, ужасное испытание судьбы: «сяду на пенек, съем пирожок», — говорит простодушный топтыгин, такой понятный в своей простительной слабости. «Высоко сижу, далеко гляжу!» — угрожает из короба лукавая девочка. «Вижу! Вижу! Не садись на пенек, не ешь пирожок, неси дедушке, неси бабушке!» И топтыгин, не присев и не перекусив, самоотверженно плетется на голодное брюхо по солнцепеку дальше…
Когда Золотинка кончила: и собаки прогнали медведя из дедушкиной деревни, Поглум долго и зачарованно молчал. Потом вздохнул, вздымая бока, и промолвил измененным, страдальческим голосом:
— Говори еще.
— Хочешь сказку «Гуси-лебеди»?
— Нет, — возразил Поглум коротко. — Говори «Маша и медведь».
Золотинка добросовестно пересказала все имевшие место события от начала и до конца второй раз.
— Говори еще, — велел Поглум, едва Золотинка довела повествование до залаявших на лесного гостя собак и в противоречии с исторической правдой поведала, как улепетывал медведь, не чуя ног, бросив и короб, и Машу. Правда заключалась в том — и Золотинка хорошо это помнила, — что «и собаки разорвали медведя». Золотинка с детства возмущалась этой жестокой несправедливостью и с чистой совестью о ней умолчала.
Когда Поглум с неослабевающим вниманием выслушал сказку в третий раз, а потом и в четвертый, он заплакал. По мохнатым щекам его покатились крупные ясные слезы, Поглум утирался широкой, как таз, лапой и не мог вымолвить ни слова, даже «говори еще!» не сумел повторить. Воспользовавшись передышкой, донельзя утомленная Золотинка поела еще меду, остерегаясь, однако, жадничать, и улеглась на соломенной ложе у стены. Она опустила веки.
— Говори еще! — послышался над ней рыдающий, размазанный слезами голос. Золотинка не откликалась. Поглум толкнул ее когтем, довольно чувствительно поддал — все равно она не открывала глаза. Напрасно причитал Поглум: «Говори еще!»
Золотинка была, как мертвая, и это давало ей надежду на снисходительность Поглума из рода Поглумов, которые не едят дохлятины. Она упорствовала в своем притворстве, пренебрегая немилосердными толчками. Она предпочитала сносить таску и выволочку, чем молоть заплетающимся от утомления языком, в пятый раз пересказывая повесть о незадавшемся содружестве Маши и медведя.
— Говори еще! — теребил ее Поглум, но как-то уже не совсем уверенно. Он, видно, и сам уже начинал понимать, что всему приходит конец, когда-никогда кончаются даже самые упоительные, завораживающие сказки. Самые трогательные, волнующие, будящие и мысль, и чувство, и воображение, побуждающие к раздумьям сказки — они тоже имеют конец.
Поглум поутих, а немного погодя загромыхал железом. Осторожно приоткрыв веки, Золотинка подсматривала. Прихватив прут толщиной в два пальца, он потянул девушку за ногу и принялся навертывать железные путы. Со всем возможным тщанием, усердно, пыхтя и вздыхая, он окрутил щиколотку один раз, другой и третий, так что получилось подобие толстой пружины, а оставшиеся усы развел под прямым углом друг к другу. С этой тяжестью на ногах, растопыренной к тому же несуразными концами, трудно было бы, наверное, даже ковылять, не то, что ходить.