— Завтра или послезавтра поедем. Нужно только познакомиться с окрестностями, — ответил Кокосинский. — Счастлив ты, Ендрек, что у тебя такое пристанище.
— Не то что мы, — сказал со вздохом Раницкий.
— Выпьем-ка с горя, — сказал Рекуц.
— Нет, не с горя, — возразил Кульвец-Гиппоцентавр, — а за здоровье Ендрека, нашего милого ротмистра. Он, друзья мои, приютил нас в Любиче, нас, несчастных, бездомных.
— Верно говорит, — воскликнуло сразу несколько голосов. — Не так глуп Кульвец, как кажется.
— Тяжела наша доля, — пищал Рекуц. — На тебя одного вся наша надежда, что ты нас, несчастных сирот, за ворота не выгонишь!
— Будет вам, — ответил Кмициц, — что мое, то и ваше.
При этих словах все вскочили со своих мест и бросились его обнимать. По этим суровым и пьяным лицам текли слезы.
— На тебя, Ендрек, вся наша надежда. Хоть в сарае позволь ночевать, только не гони.
— Перестаньте вздор болтать, — ответил Кмициц.
— Не гони, и так нас выгнали, нас, шляхту, — причитывал Углик.
— Кто ж вас гонит? Ешьте, пейте. Какого черта еще вам нужно?
— Не спорь, Ендрек, — говорил Раницкий, на лице которого выступили пятна, как на шкуре рыси, — не спорь: пропали мы пропадом!
Вдруг он замолчал и, приставив палец ко лбу, что-то соображал; наконец, окинув всех своими бараньими глазами, произнес:
— Разве что в нашей жизни произойдут какие-нибудь перемены. На это все ответили хором:
— Почему бы им и не произойти?
— Мы вернем все!
— И состояние вернем!
— И честь!
— Бог поможет невинным!
— Ваше здоровье! — воскликнул Кмициц.
— Святая правда в твоих словах, Ендрек, — ответил Кокосинский, подставляя ему для поцелуя свои одутловатые щеки. — Пошли нам, Господи, всего хорошего!
Заздравные чаши следовали одна за другой, в головах шумело. Все говорили зараз, не слушая друг друга, исключая Рекуца, который опустил голову и дремал. Спустя немного Кокосинский начал петь, а Углик вынул из-за пазухи свой инструмент и стал ему аккомпанировать; Раницкий же, искусный фехтовальщик, фехтовал пустыми руками с невидимым противником, повторяя вполголоса:
— Ты так, я так, ты режешь, я мах, раз, два, три, — трах.
Кульвец-Гиппоцентавр вытаращил глаза и несколько минут пристально смотрел на Раницкого, наконец махнул рукой и сказал:
— Дурак! Как ни махай, а все ж тебе не справиться с Кмицицем.
— Потому что с ним никто не справится… Ну-ка, попробуй ты сам.
— А на пистолетах ты и со мной проиграешь.
— Давай об заклад, каждый выстрел по золотому.
— Давай, но где мы будем стрелять?
Раницкий огляделся по сторонам и наконец крикнул, указывая на оленьи и лосьи головы:
— За каждый выстрел между рогов — золотой.
— Куда? — спросил Кмициц.
— Между рогов, два золотых, три, давайте пистолеты.
— Согласен, — воскликнул Кмициц. — Пусть будет три. Зенд, неси пистолеты.
Все начали кричать и спорить. Между тем Зенд вышел в сени и через несколько минут вернулся с пистолетами, пулями и порохом. Раницкий схватил пистолет.
— Заряжен? — спросил он.
— Заряжен.
— Три, четыре, пять золотых, — кричал пьяный Кмициц.
— Тише, промахнешься, промахнешься.
— Не промахнусь. Смотрите… вот в эту голову между рогов… раз, два… Все подняли глаза на огромную лосиную голову, висевшую как раз против Раницкого; он стал прицеливаться. Пистолет прыгал в его руке.
— Три, — крикнул Кмициц.
Раздался выстрел, комната наполнилась дымом.
— Промахнулся, промахнулся, вот где дыра, — кричал Кмициц, указывая на почерневшую стену, от которой пуля оторвала кусок дерева.
— До двух раз.
— Нет, давай мне, — кричал Кульвец.
В эту минуту вбежала испуганная выстрелами дворня.
— Прочь, прочь, — заорал Кмициц. — Раз, два, три! Снова раздался выстрел, и посыпались осколки костей.
— Давайте и нам пистолеты, — закричали остальные.
И, вскочив со своих мест, они начали бить кулаками в спину дворовых, чтобы те поскорее исполнили их приказание. Не прошло и четверти часа, как весь дом гремел от выстрелов. Дым заслонял свет свечей и лица стреляющих. К звуку выстрелов присоединялся голос Зенда, который то каркал вороной, то кричал соколом, то выл волком или рычал туром. Время от времени слышался свист пуль, со стен падали осколки рогов, куски рам от портретов, ибо пьяные, увлекшись спортом, стреляли уже в Биллевичей, а Раницкий начал с ожесточением рубить их саблей.
Удивленная и перепуганная дворня стояла, как полоумная, и смотрела, вытаращив глаза, на эту забаву, похожую на татарский погром. Весь дом был на ногах. Собаки подняли страшный вой, девушки бежали к окнам и, прижимая свои лица к стеклам, смотрели на то, что творилось в доме.