— Любишь ли ты меня?
— Как собственную душу.
— А я — на жизнь и на смерть.
И снова соболья шапка Кмицица наклонилась к куньей шапке Оленьки. Она сама теперь не знала, что доставляет ей больше наслаждения: поцелуи или эта бешеная езда?
Они мчались все дальше, все через лес. Деревья перед ними убегали, снег скрипел, лошади фыркали, и они были счастливы.
— Я хотел бы так ехать до скончания веков, — воскликнул Кмициц.
— Да ведь то, что мы делаем, грешно, — прошептала Оленька.
— Какой грех. Позволь еще грешить.
— Нельзя, Митруны близко.
— Близко, далеко, не все ли равно.
И Кмициц встал, вытянул вверх руки и стал кричать, точно выплескивая из груди избыток счастья:
— Гей, га, гей!
— Гей, гоп, гоп! — отозвались товарищи.
— Чего вы так кричите? — спросила девушка.
— Так, от радости! Крикните и вы.
— Гей! — раздался тонкий мелодичный голосок.
— Королева ты моя! Я готов сейчас упасть к твоим ногам.
И ими овладело какое-то безумное веселье. Кмициц стал петь, а молодая девушка долго слушала его со вниманием и наконец спросила:
— Кто вас выучил таким прекрасным песням?
— Война, Оленька. Мы так пели от скуки.
Дальнейший разговор прервали товарищи, кричавшие изо всех сил: «Стой, стой».
Кмициц повернулся к ним, разозлившись и удивившись тому, что они осмелились его останавливать; вдруг на расстоянии нескольких десятков шагов он увидел мчавшегося к нему во весь опор верхового.
— Да ведь это мой вахмистр Сорока, — должно быть, что-нибудь случилось! — воскликнул Кмициц.
В это время вахмистр подъехал и с такой силой осадил коня, что тот присел на задние ноги; затем он проговорил, задыхаясь:
— Пане ротмистр!
— Что случилось, Сорока?
— Упита горит; дерутся!
— Иезус, Мария! — воскликнула Оленька.
— Не бойся, дорогая. Кто дерется?
— Солдаты с мещанами. На рынке пожар. Мещане послали за помощью в Поневеж, а я примчался к вашей милости. Все еще отдышаться не могу.
Во время этого разговора подъехали задние сани, и Кокосинский, Раницкий, Кульвец, Углик, Рекуц и Зенд, выскочив на снег, окружили разговаривающих.
— Из-за чего это произошло? — спросил Кмициц.
— Мещане не хотели давать без денег припасов ни людям, ни лошадям. Мы окружили бургомистра и всех, кто заперся в рынке; потом подожгли два дома; поднялась страшная суматоха, стали бить в колокол.
Глаза Кмицица метали искры гнева.
— Значит, и нам нужно идти на помощь! — крикнул Кокосинский.
— Лапотники войску сопротивляются! — кричал Раницкий, и все его лицо покрылось белыми и багровыми пятнами. — Шах, шах, Панове!
Зенд засмеялся так громко, что лошади испугались, а Рекуц закатил глаза и пищал:
— Бей, кто в Бога верует! Поджечь этих лапотников!
— Молчать, — крикнул Кмициц так, что лес дрогнул, а стоявший ближе других Зенд покачнулся, как пьяный. — Вы там не нужны. Садитесь все в сани и поезжайте в Любич, а третьи оставьте мне. Там и ждите моих распоряжений.
— Как же так? — возразил Раницкий.
Но Кмициц положил ему руку на плечо, и глаза его еще больше засверкали.
— Ни слова! — сказал он грозно.
Все замолчали; его, видно, боялись, хотя обыкновенно обращались с ним очень фамильярно.
— Возвращайся, Оленька, в Водокты, — сказал Кмициц, — или поезжай за теткой в Митруны. Не удалось нам катание. Я знал, что они там не усидят спокойно. Но сейчас все успокоится, только несколько голов слетит. Будь здорова и покойна, я постараюсь вернуться как можно скорее.
Сказав это, он поцеловал ей руку, окутал полостью, потом сел в другие сани и крикнул кучеру:
— В Упиту!
IV
Прошло несколько дней, а Кмициц не возвращался, но зато в Водокты приехало трое из ляуданской шляхты, чтобы что-нибудь разузнать у своей панны о Кмицице. Приехал Пакош Гаштофт из Пацунелей, тот, у которого гостил пан Володыевский, — славившийся своим богатством и шестью дочерьми, из которых три были замужем за тремя Бутрымами, и каждая получила в приданое по сто чеканных талеров кроме недвижимости. Другой был Касьян Бутрым, самый старший из ляуданцев, прекрасно помнивший Батория, а с ним Юзва Бутрым, зять Пакоша. Он хотя и был полон сил, так как ему было не более пятидесяти лет, но не пошел в Россиены, ибо во время войн с казачеством ему пулей оторвало ступню, почему его и прозвали Юзвой Безногим.