— А князь Богуслав здесь? — спросил Володыевский.
— Здесь. Кроме того, сегодня мы ожидаем каких-то знатных гостей, потому что приготовляют верхние апартаменты, а вечером будет бал. Сомневаюсь, Михал, чтобы ты сегодня мог видеться с князем.
— Да ведь он сам меня вызвал.
— Это ничего, он страшно занят. Кроме того… не знаю, могу ли я вам все сказать… Впрочем, через час все об этом будут знать. Здесь происходит что-то необыкновенное…
— Что же именно, что? — спросил Заглоба.
— Нужно вам сказать, Панове, что дня два тому назад сюда приехал некий пан Юдицкий, кавалер Мальтийского ордена, вы, должно быть, слышали о нем.
— Как же, — ответил Ян, — это знаменитый рыцарь.
— Вслед за ним приехал и гетман Госевский. Мы все очень удивились, ведь все знают, в каких они ужасных отношениях с князем. Некоторые даже радовались и говорили, что это шведская война примирила этих панов. Я тоже так думал; между тем вчера они позакрывали все двери и заперлись втроем, чтобы никто не мог слышать, о чем они говорят; но пан Крепштуль, стоявший на часах у двери, говорил, что они очень громко о чем-то спорили, а особенно Госевский. Потом сам князь проводил их в спальни, а ночью велел приставить к каждой двери по часовому, со строжайшим приказанием: не впускать и не выпускать никого.
Пан Володыевский даже вскочил с места.
— Не может быть!
— Но это так. У дверей стоят шотландцы с ружьями, и им приказано никого не пропускать.
Рыцари посмотрели друг на друга в недоумении, а Харламп смотрел на них, вытаращив глаза, точно ожидая от них разъяснения загадки.
— Это значит, что пан подскарбий арестован, — сказал Заглоба, — великий гетман арестовал гетмана польного, что же это такое?
— Почем я знаю. И Юдицкий, такой славный рыцарь…
— Ведь должны же были офицеры князя разговаривать об этом? Вы ничего не слышали?
— Вчера ночью я спрашивал Герасимовича.
— И что же он вам сказал? — спросил Заглоба.
— Ничего не хотел сказать, а потом, приложив палец к губам, произнес: «Это изменники».
— Как изменники?.. Как изменники?.. — кричал, хватаясь за голову, Володыевский. — Ни подскарбий Госевский, ни пан Юдицкий не изменники. Их знает вся Речь Поспсшитая как честных людей, любящих отчизну…
— Теперь никому нельзя верить, — заметил мрачно Станислав. — Разве Опалинский не выдавал себя за Катона? Разве не обвинял он других в недостатке гражданских чувств и в преступлениях? А потом первый изменил отчизне и увлек за собой целую провинцию.
— Но за Госевского и Юдицкого я головой ручаюсь! — воскликнул Володыевский.
— Не ручайся, Михал, ни за кого! — воскликнул Заглоба. — Конечно, их не без основания арестовали. Должно быть, какие-нибудь интриги. Не стал бы он, готовясь к войне, лишать себя их помощи. Кого же он арестовал, как не тех, кто мешает ему вести войну?! Если все это правда, что о них говорят, то это прекрасно… Их нужно в подземелье засадить. А, шельмы! В такую минуту сноситься с неприятелем, стоять на дороге у величайшего воина! Мать Пресвятая Богородица! Им еще мало этого!
— Такие чудеса, что они и в голове не могут уместиться, — сказал Харламп. — Таких сановников арестовали без суда, без сейма, без воли Речи Посполитой. Этого и сам король не может сделать.
— Видно, князь хочет завести у нас римские обычаи и стать диктатором на время войны.
— А пусть будет и диктатором, лишь бы шведов бил, — ответил Заглоба. — Я тогда первый подаю голос за то, чтобы ему была доверена диктатура.
Ян Скшетуский задумался и потом заметил:
— Только бы он не захотел быть протектором, как тот англичанин Кромвель, который, не задумываясь, поднял святотатственную руку на своего государя.
— Ну, Кромвель! Кромвель — еретик! — воскликнул Заглоба.
— А князь-воевода? — спросил серьезно Ян Скшетуский.
Вдруг все умолкли и со страхом смотрели в темное будущее, только Харламп рассердился и сказал:
— Я служу у князя-воеводы с молодых лет и знаю его лучше, чем вы, а вместе с тем люблю и уважаю и потому прошу вас не сравнивать его с Кромвелем, иначе мне придется сказать вам нечто такое, чего бы, как хозяин, я говорить не хотел.
При этом Харламп зашевелил усами и искоса посмотрел на Яна Скшетуского, а Володыевский, видя это, окинул Харлампа холодным взглядом, как бы говоря: «Посмей только!»
Усач тотчас спохватился. Он очень любил пана Михала и знал, что с ним опасно ссориться, и поэтому продолжал более спокойным тоном: