Роберт Пенн Уоррен
Потоп
АЛЬБЕРТУ И МАРИСЕ ЭРСКИН
«И водворю их на земле их, и они не будут более исторгаемы из земли своей, которую я дал им, говорит Господь Бог твой.»
Амос, 9, 15.
КНИГА ПЕРВАЯ
Глава первая
Да, должно быть, это то самое место. Вон известковый пригорок, поросший кедрачом, который вдруг выдался кверху. Верно, это то самое место. Давным-давно, когда он здесь проезжал, этот внезапный серый каменный выступ вовремя вынуждал его отвернуться; потом, рванув дальше и уставившись на дорогу, он с уже осознанным стыдом понимал, что опять с собой не совладал. Он смотрел вперёд на дорогу, пережидая, чтобы стыд поутих, растворился в его душе, словно капля чернил в воде.
В те годы дорога была гудронирована. Теперь её покрыли бетоном. Теперь, после стольких лет, ему уже не надо было отворачиваться. Он намеренно смотрел в ту сторону. Чёрт возьми, теперь он уже мог туда смотреть.
Высокого платана у ручья больше не было. Зарослей ивняка тоже не было. Не было нехоженого мятлика. Кизиловых кустов на пригорке за ручьём теперь тоже не было.
Но ведь беда была не в том, чего уже не было. А в том, что было. Ручей был, он послушно тёк меж берегами, где камни были искусно вмазаны в землю, а на валуне расселась цементная лягушка ехидно-зелёного цвета, величиной с телка, разинув пасть, багровую, как свежая печёнка, отбитая на колоде у мясника. На другом валуне — гном, карлик, домовой или какая-то другая нежить с белоснежной цементной бородой прилежно удил рыбу. Удочка, которую это творение держало в ручке, была настоящая. Она покачивалась от бега воды. Вода в ручье тоже выглядела как настоящая, зато водяные лилии явно были из цемента.
Бредуэллу Толливеру хотелось, чтобы и вода не выглядела как настоящая. Когда обнаружишь что-то настоящее среди всяческой подделки, становится противно. Противно, потому что если всё на свете — подделка, тогда уже всё в порядке, не о чем беспокоиться.
Притормозив белый «ягуар», он посмотрел на большую вывеску, нелепую при ярком свете дня; погашенные неоновые буквы сейчас были так же неуместны, как и те желания, которые вечером прикуют к этим надписям взор. На вывеске значилось:
Под надписью была картинка. Молодая женщина, чьи пышные прелести не скрывала девственно-белая ночная рубашка, пробуждалась от поцелуя Прекрасного Принца. Камзол Прекрасного Принца чем-то смахивал на пижамную куртку.
Ниже была ещё одна надпись; её слова выдували вспухшие клоунские белые губы приветливо улыбавшегося негра — голова его была нарисована на одной из сторон огромной вывески:
За главным зданием мотеля висела другая вывеска, там опять красовался Прекрасный Принц; он с блаженной улыбкой склонялся над застеленной ко сну кроватью. Такой же улыбкой ему отвечала пышная молодая дева. А внизу шли слова:
Катя по бетонным плитам со скоростью не больше пяти миль в час, Бредуэлл Толливер разглядывал здание мотеля. Его построили по картинке из книги волшебных сказок, из штукатурки и гнутых балок, с полукругом коттеджей позади; у каждого из них по бокам стояли конические, ненатурально-зелёные чахлые ёлочки. Мулат, уже не гном и не карлик, но наряженный тоже, как в книжках для детей, в коричневый кожаный камзол с зубчиками на подоле, украшенными бубенцами, и трико — причём одна нога была красная, а другая жёлтая, — неподвижно стоял, прислонясь к бензоколонке, и вяло болтал в руке тряпкой.
Бредуэлл Толливер представил себе, какие люди останавливаются в этих причудливых хижинах. Их сказочное пробуждение. Он выжал педаль, и «ягуар» рванулся, как рысак, ужаленный слепнем. Потом он притормозил. Да, немного горючего залить не мешает. Неужели он сробеет и не остановится, чтобы подбавить в бак бензина?
Он дал задний ход, и машина зашуршала по гравию к колонке.
— Налейте полный бак, — сказал он человеку в коричневом камзоле с разноцветными ногами, — высокооктанового. — И стал разглядывать коттеджи. Хотелось пробудить в себе хоть какое-то чувство, но ничего не получалось. Вот он остановился, а ровно ничего не чувствует! — Весёлые деньки видала эта долина, — сказал он человеку в камзоле.
Тот молча вытирал ветровое стекло.
— Да-с, сэр, — сказал он, — может, и так. — И продолжал вытирать стекло.
Толливер был уверен, что он сейчас осклабится. И даже заранее знал, что это будет за улыбка. Замша застынет на стекле, и в этот миг молчаливой солидарности и мужского дружелюбия лицо растянется в улыбке угодливой, но хитроватой, пробиваясь сквозь прозрачную, но ещё вполне реальную преграду, возведённую историей, словно сквозь ветровое стекло. Однако улыбки не было. Бубенчик не улыбнулся.
Тогда Бредуэлл Толливер сказал:
— Видно, вам неплохо платят за то, что вы носите эти шутовские штаны.
— Босс, — сказал человек в шутовских штанах, — мне приходилось напяливать и робу с надписью «Галф-ойл» на спине. А в другой раз на ней было написано «Услуги Сэма». Какая мне разница, босс?
— Пожалуй, вы правы, — сказал Бредуэлл. — Сколько с меня причитается?
Отдавая десятку, он лениво подумал, что в прежние времена написал бы об этом рассказ.
Мулат пошёл в контору за сдачей.
Да, когда-то он здорово бы об этом написал. Да мог бы и сейчас, если бы хотел, случайная встреча; пауза, чреватая взрывом, который боятся обозначить словами; шпилька, которую он больно всадил в этого человека; внезапное ощущение его природной отваги, трагедия затравленного человека, рядового человека, дорожащего своим достоинством, несмотря на все унижения, на утрату личности и социальное неустройство.
— Господи, — произнёс он, скривившись. Ну прямо из передовицы книжного обозрения «Нью-Йорк таймс»; всё, вплоть до слова «отвага». А вторая часть насчёт «социального неустройства» — из передовой «Нью рипаблик». Да, это жаргон давно минувших дней. Теперь не говорят о «социальном неустройстве», говорят о конформизме, о третьем пути, о сдавших нервах, о радиоактивных осадках. Да, тот жаргон устарел лет на двадцать пять, но он его вспоминал, каждое слово, слово за словом. Лучше бы не вспоминать.
Слова, которые ему не хотелось вспоминать, были из рецензий на его первую книжечку рассказов. Там их было всего семь. Книжка называлась «Вот что я вам скажу…». Она вышла осенью 1935 года, когда он кончал университет. Поначалу его радовало, что он написал книгу и увидел её напечатанной. Но к февралю ему стало не по себе. После трёх бессонных ночей он пошёл к декану.
Декан — рослый мужчина с фамильярно-покровительственной манерой, ещё шикарными плечами и замшевыми заплатами на шикарно поношенном твидовом пиджаке — откинулся в вертящемся кресле под висевшим на стене веслом, голубым веслом с именем декана, датой и гербом Оксфордского колледжа, где он прославился как неутомимый гребец и страстный любитель пива. Он вынул изо рта трубку и произнёс:
— Милый юноша, по-моему, вы совершаете ошибку.
Милый юноша собрался с духом и сказал, что он, видимо, вынужден совершить эту ошибку.
— А что скажет ваш отец? — спросил декан.
Бред сообщил, что отец его умер.
Декан покраснел. Кто-то, по-видимому, спутал картотеку у него в голове. Чёрт, он ведь всё знает об этом щенке. Просто оговорился. Ну да, отец этого щенка умер в прошлом году, и щенок ездил на Юг его хоронить. Щенок откуда-то из Теннесси. Чёрт, кажется, он даже припоминает, как называется это место. У него отлегло от души. Место это — Фидлерсборо, штат Теннесси. В уме он так его и обозначил сокращённо: Т-е-н-н.