Он не понимал смысла этих слов. Применительно к Летиции Пойндекстер. Он сидел и пытался увязать с ней эти слова. Если бы он смог, ему было бы легче. Но он не мог.
Поэтому он стал читать дальше: как для неё вовремя пришла война, как она научилась ходить за ранеными, как её послали в госпиталь на Тихом океане, в Новую Гвинею, где ей пришлось нелегко. Но она не спасовала.
… потому что я, в сущности, девка очень выносливая, и то, чего я там насмотрелась, меня спасло. Я ведь была так глупа, что мне надо было многое увидеть своими глазами, хотя людям помудрее достаточно кинуть взгляд, чтобы вообразить всё остальное. Что же, когда видишь, во что может превратиться человеческое тело и душа, сама становишься другой. Становишься другой, когда поймёшь, что в теле живёт душа, даже если слово «душа» ещё тебе чуждо и лишено содержания. Становишься другой, когда поймёшь, как драгоценно само по себе это тело. Драгоценно в том смысле, о каком ты и не подозревала.
Но не в том смысле, чтобы так уж его холить и лелеять, это своё тело. Помнишь, Мэгги, как по-идиотски я с ним возилась: мазалась маслом, лежала голая на солнце, чтобы покрыться ровным загаром, как жареный на вертеле цыплёнок; делала гимнастику, чтобы сохранить талию, которой так щеголяла… «Сбережёшь талию — всё твоё!» — помнишь, как я говорила? Часами выщипывала брови и душилась дорогими духами, чтобы раззадорить Бреда. Ну какая же я была дура, самовлюблённая дура! И не думай, будто я теперь не понимаю, что эту безудержную дурость от других не скроешь, а я ещё так ею бравировала!
Но тебя я, Мэгги, любила, и ты меня прости.
Эх, посмотрела бы теперь на эту смешную старуху! Талии, моя детка, нет и в помине. Я большая грузная старая дама (весом чуть не в 170 фунтов, ей-ей!), хожу с трудом, а волосы почти совсем седые и коротко острижены, потому что у меня не хватает времени даже их мыть, не то что с ними возиться; у меня вспухшие вены на ногах, и приходится носить резиновые бинты, что вряд ли радует глаз, а руки у меня красные от вечной стирки, и одета я обычно в нечто вроде серого ситцевого балахона. Кажется, в том, что я пишу, звучит даже самодовольство — с обратным знаком, конечно, — словно меня только что выбрали мисс Вселенной в Атлантик-сити или где там их выбирают.
Бред положил листки на колени, закрыл глаза, мысленно увидел грузную женщину с тяжёлой походкой, короткими седыми волосами, вздутыми суставами рук и резиновыми бинтами на вспухших ногах, и ему стало тошно. Но он сразу же увидел и высокую девушку с зачёсанными назад рыжими волосами, перевязанными белой тряпочкой, с грязным пятном на левой щеке и обломанным в суете красным ногтем; девушка стоит внизу, у лестницы из погреба, держит большую корзину со всяким хламом, и луч света падает сверху на её лицо. Видит, как он вырывает у неё корзину, берёт и ставит на пол, рассыпав половину хлама. Видит её лицо, полное комического ужаса, слышит её крик: «Ну вот, рассыпал весь хлам, когда же наконец в этом доме можно будет жить!» Видит, как он обнимает её за талию, а она, отвернув лицо, говорит: «Ох ты эротоман несчастный, павиан синезадый, когда же мы кончим уборку?» Но он хватает её в объятия тут же в тёмном погребе старого фидлеровского дома в городе Фидлерсборо.
Что ж, они вычистили погреб и убрали дом. Они в нём жили. А теперь он сидит на траве, и образ девушки с узкой талией и обломанным ногтем, которая стоит, задохнувшись, в тёмном погребе, а луч света падает сверху на её лицо, сливается с образом грузной женщины с резиновыми бинтами на ногах. И, спрятавшись в темноту за опущенными веками, он чувствует, как весь мир закружился перед ним. И хотя он вцепился руками в траву, мир всё равно продолжает идти кругом. Что же творится с этим миром, а?
Он открыл глаза.
Вверх по реке нёсся глиссер. Глухое, сердитое, возбуждённое гудение доносилось всё громче. Взбитая в пену волна шла треугольником следом. Лодка — как видно, двухмоторный большой «Лаймен Айлендер» — всё приближалась. Но за ней на водных лыжах не летела высокая девушка с золотой кожей, радостно смеясь, как на рекламной картинке, и ветер не относил назад её рыжие волосы. Тут он вспомнил, что в те дни это был акваплан, а не лыжи.
Лодка промчалась мимо. И за стихающим шумом через дорогу снова донёсся голос брата Потса, хотя слов нельзя было разобрать.
Бред опустил глаза на белый лист бумаги.
Но я забегаю вперёд. После войны мне надо было решать, как я буду жить дальше, и каким-то образом — я же говорила, что жизнь опять сыграла со мной шутку, — я в один прекрасный день проснулась католичкой и одной из мирских прислужниц в доме для престарелых тут, в Чикаго. Монахини, когда я убедила их, что это у меня не прихоть, позволили мне вложить деньги в своё заведение. И разрешили помогать. Я постоянно что-то мою, это, пожалуй, единственное, что я умею делать, потому что теннис, французский язык, верховая езда и танцы тут не очень нужны, и я счастлива.
Ей-Богу, счастлива, Мэгги. То, что я делаю, не епитимья. Ведь то, что ты делала для матери Калвина, как я потом узнала из газет, было тоже не для того, чтобы замолить грех, правда? Быть может, это внутренняя потребность, но ведь такая потребность тоже даёт радость, верно?
Я не хочу сказать, что только так можно быть счастливой. Бог дарует нам самые разные радости, и такой радостью могла быть для меня жизнь с Бредом. Если бы мы её не проворонили. Нет, если бы её не проворонила я, потому что я должна была ему помочь, когда он в этом нуждался…
Бред оторвал взгляд от бумаги.
Помочь, — подумал он.
Он не нуждался ни в какой помощи. Ни тогда, ни теперь.
Но глаза его отыскали ту же строчку:
… в этом нуждался. Может быть, это и привлекало меня в Бреде — он хоть и был сильным, ему что-то было нужно, он был раним, и…
Раним, — подумал он, — чушь! Но глаза его нашли ту же строчку:
… раним, и, может, то, что он не был таким уж рослым, имело значение. Во всяком случае, если бы я что-то поняла, мы могли бы жить вместе, иметь Пепито — всех моих Пепито — и быть счастливы, даже если бы я стала старой и неповоротливой, потому что мы любили бы друг друга.
Он перестал читать. И больше не смотрел на лежавший на коленях листок. Он вспоминал Центральный парк, голубя, прыгавшего по гравию возле урны для мусора, голову и торс безымянной женщины, обрамлённый листвой, которые поднимались и опускались в сдержанном, но всё ускорявшемся ритме, словно кто-то отпускал вожжи, готовясь к прыжку. Он вспоминал, каким дымчатым вдруг стал казаться свет в конце этого дня, косо падавший на парк и дальние небоскрёбы. Он вспоминал страдальческое завывание сирены где-то далеко в обречённом городе, которое прорвалось сквозь назойливый рокот и вой машин.
А теперь, сидя на весенней траве в Фидлерсборо, он почувствовал вожделение, потому что снова увидел лицо Летиции Пойндекстер таким, каким видел его в тот далёкий июньский день, когда она, откинув голову, закрыла глаза, а черты этого лица были страстными и чистыми, как у святой.
… плохо начали. Но я думаю, что всякое начало бывает плохим или, во всяком случае, несовершенным, потому что мы только люди, но это не имело бы значения, если б мы, если б я постаралась научиться тому, чему мне надо было научиться Я где-то читала, что в средние века люди верили, будто дьявол любит застигнуть мужчину и женщину во время совокупления, и тогда им суждено вовеки быть привязанными друг к другу, как там было сказано, more canino[45]. (Ну да, я тебя обманула, я ведь выучила кое-что по-латыни в Шипли!) Думаю, что смысл этого старого Поверья в том, что нечто подобное происходит с людьми, которые остановились на том, с чего начали.