— Как, его здесь нет? — удивился я.
— Нет; он еще зимой уехал.
— Кто же тут? «Богдашка»?
— Тоже нет. Бурмистр всем заведует, староста, контора.
— Так что дом опять пустой?
— Пустой.
Я решил, что первый же раз, как буду на охоте близко от Знаменского, непременно заеду туда и, если можно, пройду и по саду и по парку, все посмотрю. Теперь я был уж самостоятельный. С поступлением в гимназию это произошло как-то вдруг и вместе незаметно, без слов, без разговоров, объяснений, само собою. На меня смотрели, ко мне относились, и я сам смотрел теперь на себя совсем иначе. К тому же, мне шел теперь уже не пятнадцатый, а шестнадцатый год. Всего только один год прошел, а все удивительно как переменилось...
В тот день, как я узнал, что Емельянинова в Знаменском нет, что он за границей и когда будет обратно — никому не известно, я спросил за обедом отца, по какому случаю уехал Емельянинов.
— Просто из трусости уехал, — отвечал он, — боится.
— Чего же?
— А чего вон Мутовкин, Лязгинцев, Хохлаков боятся, того и он.
— А когда вернется, неизвестно?
— Вернется, конечно, когда все кончится. Да что это тебя удивляет? — добавил он, улыбаясь.
— Так, как-то странно.
— Напротив, так и должно было быть.
Вскоре я был на охоте возле Знаменского — там отличные места — и не нарочно поехал, а действительно случайно очутился там и, нисколько уже не стесняясь никого, заехал на барский двор — дом, флигеля, все стояло с затворенными окнами и ставнями, — отыскал кого-то, спросил, можно ли зайти в сад, сказали, разумеется, что можно, и я пошел туда в сопровождении какого-то дворового человека, предложившего меня проводить.
Я обошел весь сад, прошел по той дорожке, по которой я в таком блаженстве гулял с «рыбачкой-русалочкой», даже посидел на этой же самой скамейке, на которой сидел тогда с ней, дошел до «храма Венеры» на конце сада. Он стоял теперь заколоченный досками, но в щели я все-таки увидал статую богини и перед ней жертвенник, на котором мы тогда приносили жертвы — клали цветы. Постоял я и перед террасой, на которой мы после всего этого ужинали тогда, и с странным каким-то чувством оставил сад...
Дом был заперт, ключи были в конторе или у бурмистра. Провожавший меня дворовый человек предложил сбегать отыскать конторщика и попросить его отворить дом.
— Нет, не нужно, спасибо! — сказал я.
— Барин уехали за границу и когда будут — неизвестно, — рассуждал, провожая меня, дворовый человек.
— Скоро теперь, — сказал я ему в утешение.
— Писать они разве изволили кому-нибудь?
— Нет. А так...
— Действительно, здесь у нас так все говорят...
И он было замялся.
— Что говорят? — переспросил я.
— Насчет... освобождения... Когда, говорят, освободят...
И опять замялся.
— Так ваш барин и приедет?
— Точно так-с. Говорят так: если все, говорят, будет благополучно, тогда сейчас приедут, вернутся...
XVII
Прошло с лишком три года, три томительных года в жизни русского терпеливого народа, пока наконец воля была ему объявлена.
Воля, то есть Положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости[76], объявленная в Петербурге в субботу на масленой, в провинции, особенно по деревням, объявлялась долго, в разное время, так что можно было одному и тому же человеку поспеть видеть это объявление в нескольких местах.
Я, например, видел объявление воли в трех местах, строго говоря, даже больше: в Петербурге, потом в нашем городе, у себя в деревне и еще в двух местах по дороге, когда я ехал домой.
Железных дорог тогда почти еще не было, и приходилось ехать на лошадях. Весна в тот год, по крайней море в нашей стороне, была ранняя; пригревы, паводки начались с первых чисел марта; луга, овраги и мелкие стенные речки тоже прошли живо, друг за другом, скоро тронулись и большие реки.
Мне надо было во что бы то ни стало поспеть в деревню не позже пятнадцатого марта, и потому я ехал, невзирая ни на какие преграды, препятствия, каждый день все с новыми и новыми приключениями. Но время тогда было веселое: все ожило, ожидало, надеялось, к тому же и сам и был молод, полон сил, бодро смотрел на будущее и ехал, не замечая неудобств, препятствий, нимало не жалуясь на них, скорее даже радуясь всем этим приключениям, так как они давали простор для самых разнообразных интересных наблюдений. Сцены, и все на подкладке ожидаемой воли, следовали одна за другой, и все, что бы там ни говорили, благодушные и без малейшего признака ожесточения или раздражения...
На одной из станций, уж близко от нашей деревни, — я ехал с казенной подорожной, — скопилось много проезжающих. Все требовали себе лошадей, никто не хотел ждать. Станционный смотритель — теперь уж вымерший тип — метался от одного к другому, объяснял, доказывал, уверял, убеждал, божился, что лошадей нет, а те лошади, которых проезжающие видят, только что пришли, устали после такой дороги, и надо же дать им хоть сколько-нибудь отдохнуть.
76
...воля, то есть Положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости... — манифест об освобождении крестьян и Положение, подписанные императором Александром II 19 февраля 1861 г., были опубликованы 5 марта. Читались они по церквам, но не одновременно повсюду, ибо власти и помещики опасались стихийных крестьянских возмущений.