Проводив дядю, матушка одна вернулась в столовую; отец остался в передней толковать о завтрашних работах с «начальниками», то есть с конюшим, бурмистром, старостой и проч., которые около этого времени обыкновенно приходили «к докладу». Матушка вернулась к нам такая же расстроенная и унылая. Она как-то умела говорить с Анной Карловной одними вздохами, взглядами, повторением «да», «да», и та ее понимала... то есть она не понимала, может быть, подробностей дела, но самую суть и, главное, отношение к этой сути матушки она понимала отлично...
— Да ведь мы и не доезжали до Прудков сегодня, — сказала Анна Карловна, — я велела Ермилу повернуть.
— И хорошо сделали, — ответила ей матушка.
Они многозначительно при этом переглянулись, и матушка, кивая ей утвердительно головой, проговорила:
— Да... это сюрприз, которого я от Петра Васильевича уж ни в каком случае не ожидала...
Мы с сестрой смотрели на них и ровно ничего не понимали.
Вернулся наконец отец, отпустив начальников.
— А узнал ты: повар Степан здоров, может пожить это время у Петра Васильевича? — спросила его матушка.
— Я послал за ним. Здоров. Он сейчас придет. — И добавил, как бы тоже ни к кому не обращаясь: — Да, сюрприз это...
Степан, как не служащий уже, живущий почти что на покое и притом в качестве больного, отпустил себе довольно большую седую бороду, длинные волосы и одет был, как одевались все такого рода дворовые, в желтом дубленом полушубке. Когда он, поклонившись, остановился у притолки, матушка ласково обратилась к нему, спрашивая его о здоровье;
— Ничего, сударыня, теперь легче.
— Вот что, Степанушка, — сказала она. — Петр Васильевич приехал, был сегодня у нас. У него повара нет в Прудках. Ему нужно недели на две, пока он достанет себе...
Степан молчал.
— Так ты можешь пока послужить ему?
— Воля ваша-с.
— Да нет, мы тебя не принуждаем. Если можешь и хочешь — послужи.
— Воля ваша-с, как прикажете, — повторил Степан.
— Да не как прикажете, а хочешь ты?
— Отчего же-с, — как-то нерешительно и как бы не договоривши чего, сказал он.
— Так вот...
Степан вздохнул, кашлянул в ладонь.
— Да ты что? — спросил его отец.
— Я ничего-с... Вы уж только сделайте милость, защитите, если что... от Петра Васильевича... если гнев какой будет, или от Максима Ефимова, или... от мадамы... может, по-питерскому будут требовать что, а я не знаю...
— О нет, — воскликнул отец, — этого ты не бойся! Этого я не позволю, да Петр Васильевич и сам это хорошо понимает.
— А то отчего не услужить — готов стараться, — сказал Степан, повеселев уж.
Дальше в разговоре он спросил еще что-то и осведомился, кто там будет у Петра Васильевича заведовать столом, и назвал при этом опять «мадаму».
«Кто это такая?» — соображал я и в уме у себя перебирал, кто бы это могла быть? Про кого это он говорит все: «мадама», и матушка и отец его понимают, по крайней мере ничего ему на это слово не возражают, — значит, они знают, и это слово, в виде действительного существа, живет в Прудках. Но кто эта личность, она, эта «мадама»? До сих пор ни о какой «мадаме» в Прудках мы не слыхали.
И вдруг, под впечатлением этих соображений и заключений, не подумав хорошенько, кстати это будет или некстати, я брякнул: