Она шла домой из Омбарда, ощущая если не счастье и удовлетворение, то по крайней мере завершенность, как после дописанной фразы или решенного уравнения. Она шагала зигзагами по переулкам между домов, и каждое строение был пустой оболочкой, хранившей истории, людей и их тайны. Иногда она закрывала глаза, скользила ладонью по стене и шла туда, куда вела ее рука. Это была забавная игра – ощупывать городские стены с закрытыми глазами и следовать старыми тропами по чужим следам. Запахи и звуки, холод и тепло ощущались острее; яркие цвета заполняли ее воображение.
Но в конце концов она вспоминала, как боялся за нее отец, открывала глаза и ускоряла свой зигзагообразный шаг. Услышав «тат-тат-тат» – это мог быть звук работающих механизмов или беды – она останавливалась, разворачивалась и шла в другую сторону, другой дорогой, уходя прочь от звука. Чтобы отвлечься, перечисляла в уме знакомые названия червей: компостных, дождевых, корневых. Шептала еле слышно: эйсения фетида – навозный червь. Дендробена венета – ночной выползок. Люмбрикус рубеллус – красноватый дождевик. Эйсения андреи – красный калифорнийский червь. Люмбрикус террестрис – обыкновенный дождевой червь, любимец Дарвина.
Послышалась череда хлопков – еще далеко, подумала она. Остановилась и прошептала, обращаясь к земле под ногами и стенам домов, уходящим ввысь по обе стороны переулка:
– По вечерам Дарвин выпускал червей на бильярдный стол. Кричал на них, хлопал рядом с ними в ладоши, играл им на пианино и фаготе. Свистел в свисток. В итоге он решил, что у них нет ушей. Но когда он взял единственную ноту «до», на миг воцарилась тишина. И черви услышали тишину.
Она зашагала дальше в сторону дома с закрытыми глазами, легонько касаясь рукой стены и шепча себе под нос: дидимогастер сильватикус – чрезвычайно редкий вид. Мегасколидес австралис – вероятно, вымер.
Шаг вперед, еще один и еще; рука скользила по шероховатостям и выемкам кирпича, а ум рождал закономерности. Ладонь нащупала угол здания, нога – каменистую почву, сменившую тротуар. Она дошла до конца переулка, ведущего к улице, на которой стоял их дом. Мысленно она уже была у цели. Возвращайся, пока не пришла беда.
Она заглянула за угол. С одной стороны, примерно в шести кварталах, увидела звуки, черные и серые фигуры, увидела то, от чего надо было спасаться. У звуков было название: облава. Беда, о которой предупреждал отец полным ужаса голосом, бушевала близко. Она видела вооруженных людей в форме, выстроившиеся в ряд черные фургоны, испуганных и возмущенных людей, выходящих из домов, сложив руки на затылке. Там были мужчины, женщины, дети. Их загоняли в черные фургоны. Взвизгивали шины, и фургоны уносились Бог знает куда. Она ощутила отцовский страх, давивший ей на плечи.
Она наблюдала до тех пор, пока все звуки не затихли. Потом посмотрела в другую сторону. Там не было никого и ничего, лишь чистый, плотный, спокойный и беззвучный воздух. Она шагнула вперед. Но подол ее красной юбки затрепетал и хлестнул по ногам; жаркая воздушная волна ударила в лицо и пронеслась по телу, и она подскочила от последовавшего звука: словно сотня кроликов, одновременно сброшенных с большой высоты, мягко плюхнувшись об асфальт, расшиблись насмерть.
Совсем близко – так близко, что Лайсве могла бы пострадать, – приземлилось тело женщины в платье цвета индиго с цветочным узором; голова ее разбилась в кровь, черты лица перекосились, напоминая головоломку из случайных форм, руки и ноги выгнулись под неестественными углами, а тело обмякло, как у сломанной куклы. У Лайсве потемнело в глазах. Она присела на корточки и закрыла глаза, пока голова не перестала кружиться и дыхание не восстановилось. Она взглянула на женщину. Та не дышала. Не издавала ни звука. Лайсве посмотрела вверх, в небо, на крыши зданий. Ничего.
Она ждала, пока что-то почувствует. Страх. Гнев. Сожаление. Но внутри была лишь пустота. Глядя на мертвую женщину на тротуаре, она видела лишь цветовые пятна – красные, синие, серые, тошнотворно-желтые. Пятна расплывались перед глазами. Они складывались в слово смерть. Запахло мочой и калом. Струйка крови текла по тротуару.
Тогда Лайсве сделала то, что получалось у нее лучше всего: стала изучать то, что видит. Глазами, как пальцами, ощупала рельеф тела, остановившись на круглом, как камень, плече; вгляделась в складки на платье цвета индиго, примявшемся под весом женщины. Рассмотрела ее бедра и ноги во всем их человеческом несовершенстве и почувствовала, как лежащее перед ней тело постепенно выпадает из реальности и обретает качество жидкости, становясь воздухом, молекулами и водой, и тела их обеих как будто прекращают свое отдельное существование и сливаются воедино. Затем, направив концентрацию на одну руку, она вслух пересчитала пальцы на правой руке женщины и на сломанной левой, что была к ней ближе. В чаше левой ладони, обращенной к небу, лежал маленький предмет. При виде его воображение Лайсве вспыхнуло.