Пикают датчики, и механический замок ворот психушки Нуттглехарт со щелчком ворочает засовы. Вооружённая обслуга приоткрывает для нашего фургона узкий проём, чуть стёкла заднего вида не снесли, протискиваясь в него. На пропускном пункте нас досматривают, листают документы, пырятся в личные карточки. Разрешают войти внутрь.
Нуттглехарт построили лет триста назад. Психбольница для опасных пациентов, которым в тюрьме не место. Разумеется, тут сидят и простые гражданские, но лечат их так же кардинально, потому что случаи, в основном, запущенные. У Нуттгла семь длинных и просторных блоков, которые веером соединяются с центральным. С высоты выглядит эта ромашка забавно, но кирпичные облезлые стены мигом нагоняют тоску. Нас ведут по узким, душным коридорам. Краска свежая, но цвет хмуро-зелёный, так что хочется повеситься. Нас трое: оператор, режиссёр и стажёр. Последний - это я. Попасть на рандеву с директором Нуттгла всё равно, что взять автограф у сексапильной телезвезды - нереально. Даже гипер-лигат не такой занятой, как этот засранец Карл Кук. Входит в список богатейших людей Конфедерации, частый гость званых вечеров и любимец глянца. Он, в отличии от власти, лично внедрил в больнице инновации. По крайней мере, сам твердит о них в каждом интервью, но в конкретику не ударяется. Популизм есть прямой путь в Синклит. Туда Кук метит очень давно.
- Шевелитесь! Всего час, помните?! - спрашивает у Режиссёра стройный, но круглолицый медбрат.
- Разумеется, - кивает Режиссёр, - как всегда.
Оказываемся в столовой. Пациенты в одежде цвета высохшей под крышкой унитаза мочи. Они с аппетитом чавкают, погружая кашу в пищевод. Я выискиваю Джулию, но, конечно, не нахожу. Если её здесь прячут, а в этом я почти уверен, то уж точно не станут выводить на общий завтрак.
- Поснимайте завтрак, - говорит медбрат, - возьмите еду и довольные хари крупнее. Начальству понравится.
Оператор суетится, раскладывает оборудование. Режиссёр встревожен: грызёт ногти, ходит туда-сюда, как маятник. «Вы чего?» - спрашиваю. «Не то, зря тратим время, - жалуется Режиссёр, - жрать-то кому интересно? Надо что-то смачное, а не манку с подливой. Не то, не то». Я спрашиваю у медбрата, а нельзя ли чего пожирнее показать? Он унижает меня одним взглядом. Потом вытирает вспотевшие щёки и просит точнее сформулировать запрос. Я говорю, что зрителям куда интереснее, когда они буйные. «Такого! Даже не заикайтесь!» - машет медбрат. «Ну а для личного, так сказать, интереса?» - говорю и протягиваю ему банкноту в сто статов. Он комкает её в шарик, просит Режиссёра и Оператора ждать тут, а меня ведёт за собой. Оказываемся в другом корпусе. Буква «Д» на табличке. «Буйные - здесь», - сообщает он, открывает передо мной дверь и подталкивает внутрь. «А вы?» - спрашиваю, когда вижу, что он застыл. «Дорогу запомнил? Часы есть? Десять минут». Медбрат уходит. У меня нет часов, но внутренний хронограф пока ещё не подводил. Я ожидал увидеть что-то привычное: коридор, палаты, а внутри каждого квадрата койку и заплаканное или омрачённое гневным неведением лицо. Вместо этого высокие стены, много естественного света и пациенты в таких же ссаных робах, занимающиеся своими делами. Старушка танцует на ходулях, обросший седыми жидкими паклями пацан забивает невидимый гвоздь в зелёную стену, а девушка по имени Ванда прикладывает ладони к глазам и говорит: «Ванда идёт искать. Ванда найдёт Мину. Ванда Мину найдёт. И Ванда Мину убьёт». И так по кругу скороговоркой. Если буйные - вот эти, как выглядят свихнувшиеся рецидивисты? Перед носом вырастает безногий темнокожий папуас. У него нет зубов, но он лыбится. Протягивает выбеленные ладошки: толи просит, толи даёт. Но в ладошках пусто. «Чего надо?» - «Виарригун Хелак Бреос, - балаболит папуас, - ты поможешь мне забраться?» Папуас тыкает ладошами в окна, из которых выливаются солнечные лучи. «Вряд ли у меня получится, - признаюсь, - да ты и сам справишься». - «Виарригун отблагодарит тебя, только помоги забраться». Ну, пошли, говорю. Я подсаживаю его на подоконник, он выглядывает за борт психушки. Его начинает трясти от возбуждения: «Мане, мане ли пичиа! Пичиа, мане!» - заедает у папуаса пластинка. Я посмеиваюсь и спрашиваю, о чём он? Папуас садится на колени, склоняется ко мне: «Мане пичиа - дева с пастью благородного осла». И показывает на себе, будто у него широкая челюсть и зубы. «Там девушка с большой челюстью?» - спрашиваю. «Пичиа, - кивает, - благодатный станется день и ночь, да будь благостен священный осёл». Я прошу папуаса помочь, залезаю к нему и присасываюсь к окну. Садик, цветочки и декоративный пруд. На скамейке курят сотрудники больницы. С ними дородная большегрудая женщина. «Пичиа, пичи, - передразниваю папуаса, - ты о сиськах, что ли, нёс?» Беззубый мотает чёрной головёнкой: «Ыыы, - показывает на подбородок, - пичиа. Не вассамы, а пичиа». Опять прикладываюсь к стеклу. Курит высокая стройная женщина. На ней джинсы и клетчатая блуза. Волосы распущенные, слегка вьются - химия. Она стоит боком, не рассмотреть. Ввинчивает бычок в жесть мусорного бака, выбрасывает. Бросает взгляд на садик и скрывается в соседнем корпусе. Джулия! Нет сомнений, это была она! Только почему она на прогулке, а не связана, обколота какой-нибудь дрянью в самой тесной и вонючей конуре Нуттглехарта? И такого ты, Инсар Килоди, желаешь возлюбленной? Вовсе нет, но власть стереотипов слишком устойчива в моём воображении. «Тогда перестань читать тупые книжки перед сном», - просит меня фантом Джулии. Я исправлюсь, милая.