Градусник замер на отметке чуть ниже нуля. Вода замерзает, осадки больше напоминают снег. Заканчивается десятый месяц, осталось два - и Обновление Цикла. Но если не начнут топить, то далеко не каждый протянет даже до середины сезона холодов. Мне приносят шерстяное одеяло. Уже не улыбаются, хватает забот и без постоянного пациента, который всё никак не хочет умирать. Я бы рассказал им, что однажды я погибал. И возрождался. Так что не впервой, не удивляйтесь. Пробиваются волосы на голове, но я их сбриваю. Осунувшаяся чистая физиономия мне нравится, хоть и добавляет лет. Со мной приключается диковинная штука, когда я иду отлить. Поздний ленивый вечер. Бедолаги, их немало, храпят по койкам. Медсёстры клюют носом, врачи разошлись по домам, остался один дежурный. Коридоры в госпитале, как во всех больницах: узковатые, освещены слабо, выкрашены в нейтральный салатовый. Нащупываю ладонью стену, иду вдоль неё, придерживаюсь. Сил нет, потому что почти ничего не ем. Аппетита тоже нет, почему - не знаю. За несколько недель потерял килограммов двадцать, не меньше. И вот мой скелет в больничном халате, укутанный в одеяло, шлёпает по мутному коридору, сворачивает в уборную. Сливаю лишнее, и когда из меня вытекают последние капли, по башке шарахает стальная кувалда. Картинка мельтешит, ноги подкашиваются - падаю на промёрзлый кафель. Вокруг начинается наркотическая свистопляска: стены ходят ходуном, меняют форму, трансформируются. Потолок вот-вот провиснет и обвалится, вместо лампочек мохнатые светящиеся жуки, которые расправляют яркие жёлтые крылья и взлетают. За ними убегает свет, я остаюсь во мраке. Поднимаюсь, кутаясь в одеяло. Знобит, зуб на зуб не попадает. Пальцы ног покрывает иней. Мороз по коже и под нею. Сглатываю, но в горле застревает колючий шип, будто у меня вмиг развилась ангина. Перебираю к двери, распахиваю её и оказываюсь на пороге своего пряничного домика детства, в котором жил с родителями много-много лет назад. Понимать ничего и не надо, потому что в этом нет ни малейшего резона. Обступает пульсирующая серая пелена, которая похожа на стройный рой мошкары. Пелена преследует меня, контролирует каждое движение. Уже не так холодно, оставляю одеяло. Спустя годы я помню тут каждую мелочь: люстру в форме штурвала корабля, пробоину на третьей ступеньке, выцветший ковёр с орнаментом, напоминавшем что-то старинное и сказочное. Юрты прежних народов или остановки будущих? Из кухни веет ароматом тушёного мяса и картофеля. Вхожу туда. Мать, белокурая, остроносая, крупная женщина. Отца нет - ловит рыбу. Она улыбается мне и зовёт к столу. Но как же подождать папу? Обидеться, если начнём без него. Мама соглашается и убирает тарелку со скатерти, просит меня прибраться в комнате. Иду наверх. Подмечаю, что внутренности болят не так сильно, да и мозг, похоже, не беспокоит. Я признаю, что это, наверно, сон. Или та самая загробная жизнь. На самом деле я рухнул от приступа в ванной комнате, расквасил макушку и лежу, истекая кровью. Меня найдут завтра утром, если какой-нибудь старикан не отправиться отлить посреди ночи. Волнует ли меня это? В данный момент нисколько. Я наверху, в своей комнате. Кроватка из бука, столик и любимые игрушки. Зайчонок Ниппи. Мне подарила его тётушка Френни, когда я родился. Её уж нет, но Ниппи остался со мной навсегда. Звучит колокольчик ратуши, в посёлок пожаловали гости. Ребятня ждала этих дней, как праздника. Мы сбегались к новоприбывшим, рассматривали товар на продажу, клянчили у родителей. У меня полно игрушек, и большинство из них мне купили у заезжих торговцев. Но всё равно Ниппи я люблю сильнее всех. У него нет пуговицы, смотрит одним глазом, прищуривается. Зайца не проведёшь, он тебя мигом раскусит, если пришёл с дурными помыслами. Иду вниз, во двор. Катится телега, покрытая брезентом, которую тащат два запряжённых северных конула. Те же лошади, только с широченными плечами и лапами, львиной гривой и мордой, как у верблюда. На спинах конулов сидят укутанные в пёстрые, беспорядочные обноски всадники. Их рты прикрыты платками, надеты плотно прилегающие авиационные очки. Мошкары прибавляется, когда гости спешиваются, приветствуют местных. Конулов уводят в стойло, телегу оставляют на площади. Детишки облепливают гостей, расспрашивают о большом мире. Мама спрашивает, чего я не бегу ко всем? Я отвечаю, что мне не хочется, не интересно. Она удивляется, но замечает, что я всегда рос быстрее других в посёлке, и что, пожалуй, точно был серьёзнее остальных. Соглашаюсь, а что мне остаётся? Поразительно то, что меня не распирает любовь или радость встречи. Я спокоен, хладнокровен. Возвращается отец с уловом. У него пышные каштановые волосы и такие же усы. Зовёт в дом, пора ужинать. Захожу на кухню, но мошкары столько, что не продраться. Размахиваю руками, и только сейчас замечаю, что вместо рук у меня вымазанные в кипящем мазуте кнуты. Нахожу в коридоре зеркало, но вместо собственного отражения чёрная угольная человеческая фигура с полыхающими кислотно-зелёными зенками. Раскрываю рот, и уголёк разверзает свою бездонную пасть. Отворачиваюсь. Колотится сердце, я его чувствую. Но я же умер? Или это психосоматика, чтобы привыкнуть?