— Василий Владимирович, вы садитесь за стол с уже отработанным в голове сюжетом, точно очерченными образами, или они обретают плоть в процессе письма, проявляя новые черты, не подчиняясь вашей режиссуре?
— Я бы сказал, что мои герои всегда мне послушны, обычно никто из них не выражает своеволия, идут туда, куда я их веду. В этом смысле они дисциплинированны, как хорошие солдаты хорошо вышколенной роты.
Прежде чем обратиться к листу бумаги, приступить к первой главе, я стараюсь тщательно продумать сюжет, характеры, знаю начало и обязательно — финал. Детально обработанный финал — непременный залог того, что вещь получится. Конечно, во время письма и сюжет, и образы претерпевают какие-то изменения, но образная система в целом сохраняется. Как ни странно, труднее всего определить начало, а ведь для всякой маленькой повести очень важно, откуда начать. Если слишком издалека — получится затянутая экспозиция, нарушится сюжетная, композиционная стройность. Начать на недостаточном расстоянии от финала — тоже плохо, поскольку характеры не успевают проявить себя в нужной степени, запомниться читателю, как наступает развязка.
Очень важно, повторяю, начать с такого момента, чтобы действие развивалось ровно, энергично, но нефорсированно, а характеры проявлялись в меру. Чтобы было интересно, недлинно и в то же время обстоятельно. Чехов советовал, завершив рассказ, обрубать начало и конец, поскольку там больше всего искусственности, неестественности. Но думаю, что лучше все-таки не обрубать, лучше сделать так, чтобы обойтись без хирургического вмешательства.
Пишу последовательно, то есть от первой главы продвигаюсь к последней. С самого начала у меня существует сюжетный план, и редко случается, что главы меняются местами. Полагаю, что произведение такого жанра, как маленькая или средняя повесть, должно вырастать гармонично, словно дерево, — от корня к вершине.
— А название повести вы легко находите?
— Это интересная область литературного творчества. У иных писателей талантом освещено не только то, что находится под обложками их книг, но и то, что значится на обложках. У меня выходит по-разному. Бывает, что с самого начала знаю название, но когда рукопись завершена, приходится его отбросить, потому что оно себя не оправдывает. Случается обходиться без переделок. Иногда же происходит такое: вещь написана, а названия нет, сотни вариантов переберешь, пока найдешь то единственное, что сколько-нибудь годится для данной повести.
— Вы хотели стать живописцем или ваятелем и поступили перед войной в художественное училище. Может, ваши повести малоформатны, лаконичны еще и потому, что вы, словно скульптор, отсекаете от глыбы материала не только все лишнее, ненужное, но и отказываетесь от того, что, на ваш взгляд, не является обязательным?
— Может быть. Мне трудно сказать, что это: результат давних занятий изобразительным искусством или своеобразие моего вкуса. В живописи я никогда не был силен, хотя люблю ее с детства. Мои способности скорее проявлялись в графике. Наверное, потому отдаю предпочтение графике и в литературе. Подчас завидуешь автору, который пишет эмоционально, богато, с большим количеством тропов, свободно и подробно распространяется о вещах второстепенных, но делает это изысканно, со вкусом. Наверное, это хорошо. Но в собственном творчестве я не испытываю к подобному письму особого пристрастия. Мне больше нравится лапидарность, выразительность без излишеств, даже сухость, скупость языковых средств, какие могут быть сродни только графике.
Считаю, что среди пишущих о войне великолепный график мысли и слова В. Богомолов. У него каждая фраза словно выбита на камне — ни вставить лишнего слова, ни исправить, всегда все точно выверено и подогнано. Словесная манера Г. Бакланова тоже графически скупа, хотя у него фраза часто эмоционально окрашена и содержит намек, оттенок, подтекст.
— У Бакланова больше полутонов?
— Совершенно точно. А вот Ю. Бондарев или В. Астафьев, на мой взгляд, работают маслом. Их живописная кисть пишет широко, изящно, красочно. Наверное, я так бы не смог, если бы и захотел.
— Законченная рукопись, по-видимому, долго еще держит вас подле себя, ведь вы сами переводите свою прозу. Скажите: на opигинале это как-то отражается? Он остается неизменным или перевод выявляет некие прежде скрытые от глаз дефекты, диктует изменения в изобразительных средствах?