— Соль мало, — вдруг в напряженной тишине слышится голос.
Желтых вздрагивает и с недоумением оглядывается.
— Что?
— Соль мало, — спокойно сообщает Попов. Желтых плюет под ноги: до соли ли теперь!
— А каска, каска где? — вдруг спрашивает командир. — Опять забудешь?
Попов, покопавшись под шинелями, достает старую, ободранную, простреленную в боку каску и одевает ее на голову.
— Вот так, — одобряет Желтых.
Опять все молча ждем. Слышно, как под утренним ветерком шелестят колосья в снопах.
— Ничего! Не впервой. За землю крепче держитесь — она выручит, — успокаивает нас Желтых. Он оглядывает всех ровным отеческим взглядом, замечает в углу подрагивающего, закутанного в шинель Лукьянова. — Что, Лукьянов, трясет?
— Трясет немного.
— Ну потерпи. До вечера. Обойдется — в санчасть отправлю.
А пока надо помочь… В случае чего. И ты, «Динамо», чтоб без задержки мне! — построже приказывает он Лешке.
— А когда это я задерживал?
— Я наперед говорю. А вообще-то ты ловкач! На все руки мастер!
— То-то же! — ухмыляется Лешка. — Вот кабы к медальке представил. А то голословно все.
— А это посмотрим. Может, и представлю. Если будет за что.
— Послушай, командир. Даже если и авансом — оправдаю. Кровь из носа — заслужу! — обретая свой прежний шутовской тон, бахвалится Лешка.
Поднимается солнце. В поле по-прежнему тихо. Лица у хлопцев постепенно оживляются. Освещенный сбоку, ярко блестит один бруствер.
— Ни одна мина нет. Хорошо! — говорит Попов, глядя в небо.
— Ну вот. А боялись. Столько наделали паники: копать, копать, — вспоминает Лешка.
— Да, что-то притихло, — неопределенно говорит Лукьянов.
— Паника все. Конечно. Ничего и нет, а начальству приснится. Давай кого попало гонять, нервы испытывать. На растяжение, — говорит Лешка.
Желтых, жмуря один глаз, молчит. Я тоже молчу.
Нет! Все-таки медленно, но неуклонно зреет в этом ясном утреннем небе. Время от времени я замечаю, как во всепонимающих глазах Желтых мелькает недремлющая, спрятанная в самую глубь тревога. Я тоже предчувствую что-то, вслушиваюсь и жду.
Лешка вдруг достает из кармана пачку «Беломорканала» и небрежно бросает Желтых.
— Держи!
— Что? Ого! Где это ты раздобыл? Гляди-ка, как до войны! — удивляется Желтых, разглядывая пачку. Лешка с деланным безразличием достает еще одну, разрывает и сует папиросу Лукьянову.
— Кури, малярик!
Лукьянов нерешительно, словно раздумывая, берет. Остальное Леша отдает наводчику.
— Папирос кури? — удивляется Попов, получив угощение. Кривенок, колупаясь в затворенной коробке пулемета, делает вид, что не замечает этого. Мне Задорожный папирос не предлагает.
— Где это ты в ночь раздобыл? — удивляется Желтых.
— Кореш из продсклада угостил. Земляк!
Кривенок исподлобья вопросительно смотрит на него. Я тоже.
— Ну, а наболтал про Люсю… Ох, и трепло же ты, погляжу, — беззлобно ворчит Желтых.
— Нужна мне твоя Люся как собаке пятая нога.
— Не нужна? А поглядеть, так вон какие… разлюбезные.
— Разлюбезные! — иронически хмыкает Лешка. — Пока мы тут головы под пули подставляем — она там с тыловиками милуется. Тоже медаль зарабатывает. Капитан там один из связи… как его? Мелешкин. С ним крутит, знаю я, — говорит Задорожный, сладко дымя папиросой.
— Да ну уж, крутит, — слабо возражает Желтых.
— Конечно… Ну, кому что, а я подремать, — говорит Лешка, откидываясь в тесноте на бок.
Дремлет Лукьянов. Возится с пулеметом Кривенок.
Приподняв брови, вслушивается в тишину Желтых. Попов снимает с себя гимнастерку и начинает вшивать костяные пластинки в погоны. Над окопом, обманутый тишиной, появляется жаворонок, и мирная его песня сонно струится над полем. Желтых, прищурив глаза, вглядывается вверх и ласково нам говорит:
— Хе! Гляди ты — запел. И не боится, малявка.
Я гляжу на умиротворенное дремотное лицо Лешки и не знаю, что и думать. То ли он притворился, коли так пренебрежительно отзывается о Люсе, то ли говорил правду? И я не могу понять, почему он так переменился к ней — той, перед которой столько лебезил.
Попов пристраивает погоны и, надев гимнастерку, любуется своим изделием. Гимнастерка у него действительно хороша: аккуратная, с отличными, почти новенькими погонами, орденом и тремя узкими нашивками за ранения.