Я бросаюсь к Попову, но наводчик завертывает руку в подол гимнастерки и кричит, глядя вдаль:
— Лозняк, огон!.. Огон!..
Я кидаюсь от него к пушке. Танк все разгорается, шипят и чадят языки пламени, смрадное облако обволакивает огневую. Остальные прорвались. Подминая под себя пшеницу, сшибая бабки, они устремляются вдоль дороги в деревню, на переправу. Деревня горит, все вокруг стонет от гулких танковых выстрелов. Издали слышно, как с коротким стремительным визгом проносятся их болванки.
— Лешка! Лешка! — кричу я, но он уже не появляется из окопа. Тогда я сам вгоняю в ствол перекошенной пушки бронебойный и хватаюсь за механизмы наводки. Они еще повинуются мне.
В прицеле: угольничек настигает силуэт танка и — выстрел. Пыль, грохот… Тугой резиновый наглазник прицела сильно бьет в бровь. Я на четвереньках кидаюсь за новым снарядом. На горящем танке вдруг откидывается верхний люк, из него появляется черная дрожащая рука в перчатке. Она хватается за край, но срывается и снова слепо, безнадежно цепляется. Из окопа бьет короткая очередь…
— Огон! — строго требует Попов. — Прицел болше два!
Я заряжаю, кручу дистанционный барабанчик прицела на увеличение, стреляю и снова кидаюсь к ящикам. С короткими перерывами гремит пулемет Кривенка. Попов сидит, зажав руку, дрожит почему-то весь и кричит:
— Огон! Огон!
И я, скользя по разбросанным гильзам, мотаюсь между пушкой и снарядными ящиками. Пот слепит мне глаза, каплет на руки. Дьявольски горячо палит солнце. Но вот все стихает.
Я, зарядив, бешено вращаю маховички в одну сторону, в другую — везде пусто, танков нет, они прорвались. Бой гремит за деревней, на переправе. Я откидываюсь к казеннику, голова падает, руки безжизненно роняю на землю. Пальцы тихонько мелко дрожат. Из-под бруствера рядом торчат полузасыпанные землей ноги Лукьянова.
Я готов умереть, мне не хочется жить. То, что случилось, ужасно. Я обессилел, оглох, ослеп от ядовитого пота, в ушах гудело, трещало, выло; перед глазами расплываются желтые, оранжевые, черные круги.
Едва справляясь с дыханием, я медленно возвращаюсь к жизни. Вдруг огромной силы взрыв сотрясает землю. Он заставляет меня вскочить. Это взорвался танк. Башня, сорванная с круга, перекосилась, врезалась пушкой в землю и тоже горит. Пламя с еще большим бешенством пожирает резину колес, краску, полыхает залитая бензином земля.
И в этот момент из окопа выскакивает Задорожный.
— Братцы! Что делать? Братцы? — начинает вопить он.
— Прятаться?! Прятаться! Негодяй! Почему прятался? — кричу я, готовый зареветь от обиды и несчастья, постигшего нас. Лешка, пригнувшись, стоит на коленях, на лице его явный испуг. Однако мой гнев отрезвляет его.
— Кто прятался? — кричит он. — Я — во, гранаты!..
В руках у него действительно гранаты. Это несколько успокаивает меня. Я снова бессильно опускаюсь на землю. Попов, замотав в подол руку, неподвижно сидит, сжав челюсть.
Из окопа появляется Кривенок. Деловито спрашивает:
— Сколько снарядов осталось?
— Мало, — говорит Попов. Мы выжидательно смотрим на него — теперь он наш командир.
— Ну, что сидим! — нервно выпаливает Лешка. — Попов, командуй. Какого черта…
Попов Задорожному протягивает руку.
— Давай, Лошка, перевязал моя рука.
Лешка неохотно откладывает гранаты, разрывает перевязочный пакет. При этом он оглядывает поле — вокруг только трупы. Вон и незнакомец — солдатик с пулеметными коробками. Лежит, бедняга, воткнувшись лицом в стерню, и в обеих руках все еще держит коробки. Кривенок подходит к командиру, склоняется и под мышки оттаскивает его в укрытие.
Затем берет из-под бруствера полузасыпанного Лукьянова и тоже сволакивает с площадки.
Лешка торопливо перевязывает руку Попова.
— Лешка!.. Ух ты! Болно! — морщится Попов.
— Терпи, командир! — уже превозмогши испуг, говорит Задорожный. — Так давай рванем. А?
— Нет! — говорит Попов. — Приказ нету — не можно ходи!
— Чудак! — запальчиво удивляется Лешка. — Какой тебе, к черту, приказ! Фронт прорвали…
— Приказ оборона была. Приказ отступай не была. Стреляй надо.
— Ну прямо одурел! — удивляется Лешка. — Куда стреляй?
— Не знай куда стреляй? Гитлер стреляй! — спокойно говорит Попов.
— Балда! — плюет Задорожный. — Я думал, ты человек, а ты чурбан с двумя глазами.
Обессиленно сидя, прислонившись к казеннику, я не могу еще отдышаться. Что-то во мне готово вот-вот взорваться от этой его неприкрытой наглости. Я даже пугаюсь от мысли, что теперь, без Желтых, он навяжет нам свою настырную волю, одурачит Попова, и мы попадем в еще худшую беду.