Но Панасюк не шевелится. Тогда я поднимаюсь, тормошу его. Голова Панасюка неестественно перекатывается по шее, в прищуренных глазах смерть:
— Гляди, умер!
Удивленный, я несколько секунд гляжу на него.
— Помирал, — соглашается Попов. — Давно помирал. Там помирал, — показывает он на пехотную траншею, откуда пришел этот солдат.
Эта неожиданная и, казалось, беспричинная смерть незнакомого мне человека потрясает меня. Ведь вот же он только что был жив и имел право жить, ведь он же действительно отвоевался, и надо же было именно после этого так тихо и нелепо умереть!
— Тащи его яма. Тут не надо ложись, — говорит Попов.
Я беру Панасюка за руки и оттаскиваю его в укрытие. Там опускаю у стенки рядом с Лукьяновым. Лукьянов еле дышит. Я трогаю его, но он не реагирует. Несколько минут я молча гляжу на покойников.
Вдруг слышится голос Попова:
— Кривен! Огонь! Огонь!.. Нашто молчи? Огонь!
Я выскакиваю из укрытия, так и есть: с дороги от подбитых машин к пшенице, пригнувшись, воровски перебегают немцы.
— Кривен! — кричит Попов. Но Кривенок молчит.
На коленях я подползаю к окопу, заглядываю в него. На бруствере стоит пулемет, рядом валяются пустые ленты. Кривенка здесь нет.
Мы молча переглядываемся с Поповым. На его скуластом, буром от пота лице — растерянность.
— Немец ходи? Плен ходи? Я молча пожимаю плечами.
Немцы тем временем скрываются в пшенице. Попов смотрит то на дорогу, то на снаряды в ящике. Но их у нас только пять. Вдруг он хлопает себя рукой по бедру.
— Ой дурной! Попов! На что послал Лошка? Хитрый Лошка! Нехороший Лошка! Бросай нас Лошка! Снаряд мало — плохо. Кривен нет — плохо! Много-много плохо!
Я тоскливо наблюдаю за немцами на дороге. Между машин их не видно, наверно, все уже перебежали в пшеницу. Теперь надо ждать оттуда.
Нет! Не хочу верить, что Лешка нас бросил. Это уж слишком и для Лешки. Как посмеет он не прийти? Его заставят, даже если он не захочет. Только бы пробился к своим! Может, ему дадут в подмогу автоматчиков? Они спасут нас, иначе не может быть. Только бы продержаться! Как можно дольше держаться!
Где-то по щиту пушки звонко звякает пуля. Это из пшеницы. Мы пригибаемся. Попов, выждав, выглядывает из-за щита. В пшенице, заходя нам в тыл, разбредаются немцы. Наводчик обессиленно садится на землю.
— Лозняк! Кривен! — вскинув голову, говорит он. — Окоп копай надо. Глубоко копай. Плохо будет…
Я лезу в окоп и берусь за лопату.
Прислушиваясь к звукам наверху и стоя на коленях, я копаю. Окопчик наш обмелел, края обрушились. Под лопатой какая-то одежда. За рукав я вытаскиваю из песка измятую шинель. В поле рваная дыра. На погонах широкая полоска. Это шинель Желтых. Под ней его вещевой мешок с чернильной надписью на боку. Вещи погибших всегда обретают какую-то новую значительность. Я, присев, рассматриваю их. В вещмешке что-то непонятно твердое. Развязываю лямки. Вафельное полотенце. Сверток грязного белья. Новенькие еще портянки. Запустив руку поглубже, достаю два куска твердой подошвенной кожи, мотоциклистские перчатки. Какую-то испещренную немецкими надписями шкатулку…
С минуту сижу в раздумье над всем этим…
Затем заталкиваю все обратно и, не завязывая лямки, со злостью швыряю вещмешок за бруствер.
— Лошка! Лошка иди! Лошка! — вдруг кричит наверху Попов. Отбросив лопату, выскакиваю на площадку. Попов здоровой рукой показывает в сторону от деревни в поле. По склону далекого холма кто-то бежит.
Это еще далеко, но уже отчетливо видно, как быстро катится в нашу сторону маленькая одинокая фигурка человека в зеленовато-желтой выцветшей на солнце одежде.
На некоторое время человек исчезает в лощине, потом снова показывается из-за ближнего гребня и быстро бежит вниз.
— Молодец Лошка! — радостно говорит Попов.
Прилив внезапной огромной радости наполняет меня. Сейчас он будет здесь! Он принесет нам избавление! Комбат уже знает о нас, он позаботился, он что-то нам посоветует, чтобы спасти нас. И Лешка! Напрасно я так скверно думал о нем. Оказывается, вовсе неплохой он, только грубоват. Но ведь он — товарищеский и смелый. Разве это не искупает мелкие его недостатки? Только бы он прошел, только бы не помешали ему немцы!..
Я оглядываюсь на дорогу, пшеницу — там никого не видно пока. Но ведь они там. На дороге догорают автомобили. Вблизи едва заметно дымит подбитый нами танк…
Но почему это умолкает Попов? Я гляжу на него. Он попрежнему не отрывает взгляд от Лешки, но лицо его медленно хмурится, радость исчезает, взгляд заволакивает тревожной напряженностью. Я опять вглядываюсь в поле и тут только начинаю различать, что это не Лешка! Он действительно бежит к нам, но это не солдат, не мужчина — это ведь женщина в военном. Еще минуту я тревожно вглядываюсь и вскрикиваю: