— Люся!!!
— Правда, Луся, — соглашается Попов и его потное лицо снова яснеет. Несколько минут мы, не отрываясь, глядим, как мелькают и мелькают в траве ее быстрые ноги и развевается на ветру золотистая шапка коротких волос. Одной рукой она придерживает на бегу санитарную сумку.
— Вот молодец! Ну, молодец! Ох, молодец! — восхищается Попов, навалясь грудью на бруствер. На его вспотевшем широком лице — добродушная наивная улыбка.
Люся подбегает все ближе.
Несколько пуль бьют по огневой, чвикают по брустверам и пушке. Попов подается ниже, я плотнее прижимаюсь к земле. Очередь из пшеницы гремит снова.
На минутку Люся исчезает в низинке, затем снова показывается уже ближе. И в это время из пшеницы гремит длинная очередь. Я стремглав бросаюсь в окоп, хватаю пулемет, но в лентах пусто — ни одного патрона. Тогда я выскакиваю на площадку, толкаю в ствол один из пяти снарядов и прикладываюсь к прицелу. Из пшеницы торчит ствол пулемета, я быстро навожу в него.
— Гах!
— Лозняк! — оглянувшись, кричит Попов и, подскочив к ящику, одной рукой захлопывает крышку.
Пулемет молчит. Люся от взрыва на секунду останавливается, окидывая поле взглядом, и уже напрямик бежит к нам. Нам уже хорошо видно, как горячо сверкают на солнце ее волосы, поблескивает медаль на груди. Под коротенькой юбчонкой быстро-быстро мелькают ее коленки. Она уже видит нас и улыбается — радостно и обнадеживающе.
Но вот она снова падает и тотчас доносится очередь, на этот раз из траншеи. Я быстро поворачиваю голову — над бруствером вдали мелькают черные каски бегущих там немцев.
Они нас обходят уже с трех сторон! Эх, куда ты бежишь, Люся? Как же ты выберешься из этой западни? Что-то надо сейчас же сделать, что-то предпринять, иначе… Иначе будет поздно. Но что? Что? Что сделать?
— Ложись! — кричу я Люсе. — Ползком. Ползком!
— Луся! Ползай! — кричит и Попов.
Люся понимает и падает в заросшую травой стерню.
И вот она уже близко. Из траншеи стреляют, но, очевидно, наугад, ибо в траве не видят ее. Нам отсюда тоже едва-едва заметно, как шевелится трава и временами показывается только узенькая гибкая ее спина да проблескивает на солнце ее золотистая голова. Ползет она ловко и быстро.
И вот она у самого бруствера.
— Быстро! Быстро! Рывком! — подгоняю я. Несколько секунд перед последним усилием она устало лежит, по-прежнему как-то обнадеживающе улыбаясь нам. Потом вдруг вскакивает и кувыркается в укрытие. Мы бросаемся навстречу.
Потом, запрокинув голову, она сидит под стеной и часто, суматошно дышит. Тонкие ноздри ее ровного носика лихорадочно раздуваются. На шее бьется тоненькая синеватая жилка. Устало и неровно дрожат на земле ее исцарапанные тонкие пальцы.
Как это я мог думать плохо о ней? Почему я так сомневался в ее чистоте и ее святости? Почему это? От собственного ничтожества? От нелепых труднейших обстоятельств? Или, может, это — то самое чувство, что издавна люди называли ревностью? Все это мне непонятно. Только теперь все оно просто нелепо. Ведь вот она, может быть, впервые передо мной — такая ничем не омраченно любимая.
— Ой, хлопчики… хлопчики… — хочет сказать она что-то, но только задыхается от усталости.
— Отдыхай мало-мало… Отдыхай, — говорит Попов, сидя на коленях и с благоговением глядя на нее.
Она постепенно превозмогает усталость, чуть-чуть ровнеет ее дыхание. И она говорит:
— Вот… Приказ принесла… Комбат сказал… расстрелять снаряды и… уходить.
Я вскакиваю, срываю с головы пилотку и бью ей о землю.
— Зачем прибежала? Что, солдат не было? Куда бежала? Куда вот теперь к чертям пробьешься?
Люся виновато молчит.
Попов, раскрыв свои узкие с будто припухшими веками глаза, какое-то время поглядывает на нее, затем зло сплевывает в песок.
— Правда говори Лозняк. Зачем бежал? Поздно бежал. Не надо бежал. Теперь что делай?
— Ладно, хлопчики. Не злитесь на меня, — вздыхает Люся. — Как-нибудь выберемся.
Она выпрямляет голову, и взгляд ее падает на наших покойников. Тревожная озабоченность мгновенно гасит усталое возбуждение на ее лице.
— Кто это?
— Панасюк из шестой роты, — мрачно говорю я. — А там Лукьянов и командир.
— Командир?
— Командыр, командыр, Луся, — вздыхая, говорит Попов. Люся страдальчески хмурится. Мы тоже умолкаем.