— Где она, эта страна, — Альпы? — говорит другая.
— То ж не страна. Тo горы Альпы, — замечает третья, помоложе.
— Может, это Пилипёнок? — говорит еще кто-то. — За столько лет ни слуху ни духу.
— Или кривого Змитрока меньшой.
— Плохо, коли в деревне усе Терешки. Ды скольки Иванов. Ищи теперь. Если б адрес правильный — другое дело.
Девушка-почтальонка останавливается у низенькой калитки. Во дворе, орудуя топором, что-то мастерит худенький со вздернутой бороденкой старичок в неподпоясанной рубaxe. На стук он выпрямляется и вскидывает голову.
— Не ваш это, дядька Пилип?
Старик втыкает топор, идет к калитке, берет конверт и крутит его в руках.
— Мне? Может, и мне. Сколько этих квитков разных! А что там написано?
— Да вот, наверно, об Иване. Где ваш Иван погиб-то?
— Иван? Да под энтим, чтоб ему ни пепла ни дыма, — Берлином, — говорит старик и достает закурку. — Значит, как их армия хварсировала, значит, этот, чтоб ему высохнуть, Одар, так он, значит…
— Тогда нет, деду. Не вам, — обрывает его девушка. — Тут сказано, который погиб в Альпах.
— В Альпах?.. В Альпах — нет, — почти обиженно говорит старик и недоуменно глядит вслед девушке.
Почтальонка останавливается у плота. В огороде, склонившись над грядками, копается женщина.
— Тетка Пелагея! Ваш дядька где похованый? Женщина распрямляется, поправляет платок на голове.
— А тебе што? Где ни похованы — не уваскресне.
— Во письмо тут.
Женщина вздрагивает:
— Письмо? Ой, божечки! Ой, святые! Ой!..
Она устремляется к улице.
— Ды не от него. Где он похоронен, скажите.
Женщина останавливается.
— Ды на Украине ж. Под городом Ильвовом.
— Тогда нет! Это не ваш дядька. Другой.
Почтальонка стучит в дверь. Никто не открывает. Еще постучав, она недовольно говорит про себя: «Этой бобылки никогда не застанешь» и сбегает с крыльца. Тут же на углу сталкивается с пожилой женщиной — маленькой, высохшей, какой-то неизъяснимо скорбной, одетой во что-то темное. Тяжело ступая босыми ногами, она несет на спине огромное рядно с травой.
— Добрый день, тетка Борисиха, — говорит почтальонка.
Женщина, тихо поздоровавшись, опускает на мураву свою ношу, поправляет платок на голове.
— Вашего старшего, кажись, Иван звали, — неуверенно говорит девушка.
Женщина устало опускается на крылечко.
— Иванка. Ага ж, — скорбно говорит она.
— А где он погиб, вы не знаете?
— Кто ж его знает. Как пошел на службу, началась эта окаянная, так и все. Ни одного письма, никакой весточки…
— Ой, теточка, — вдруг заволновалась почтальонка. — Тогда он! Это он! От него это… Вот письмо… О нем тут пишут.
В глазах у матери благоговейный испуг, почтальонка торопливо разрывает конверт. С улицы во двор заходит и уважительно останавливается в трех шагах знакомый старичок, подходит кто-то из подростков, несколько женщин.
— Он, он! Ей-богу, он, — говорит почтальонка и разворачивает лист лощеной бумаги…
На раскопанной земле — несколько пар ног в колодках. Полосатые брюки, напряженные руки с ломами. Внизу под ломами шевелится огромная сигара бомбы. Слышно трудное дыхание людей, топот колодок, наконец ломы окончательно выворачивают бомбу из земли. Люди распрямляются, вытирают лбы, обессиленно откидываются к стенкам глубокой, в рост человека, ямы. Они все в полосатом с мишенями на груди и спинах. Их тут пятеро: сильный, коренастый, с решительным лицом, бывший моряк Голодай, щуплый чернявый, с нервным лицом, Жук, пожилой, в недавнем прошлом колхозный бригадир, Янушко, высокий чахоточный Сребников и 25-летний, крепкий и рослый, хотя и исхудавший, Иван Терешко.
Они были гефтлинги, точнее флюгпункты, — люди, лишенные всякой надежды выжить на этом комбинате смерти, и единственное, что еще беспокоило их, — это желание в последний раз попытаться добыть свободу или, в случае неудачи, покинуть этот свет, посильней стукнув дверями фашистского рейха.
Это в яме. А над ямой — полуразрушенное помещение цеха, из разбитой в проломах крыши падают вниз лучи солнца, поодаль снуют люди в полосатом — мужчины и женщины, они на тачках, носилках и вручную разбирают завалы — результаты ночной бомбежки. Начальственно поглядывая по сторонам, прохаживается офицер эсэсовец. Это командофюрер Зандлер.
В яме у всех на усталых лицах — ожидание и настороженность, говор сдержанный, взгляды осторожные — рядом опасность.
Голодай откидывает ломик, берет из угла ключ. Налегши всем телом и тихо крякнув, он повертывает взрыватель; Жук, оглянувшись, опускается на колени возле — движения их торопливы и четки. Повернув несколько раз ключом, Голодай вывинчивает неисправный взрыватель. Тут же Жук выхватывает из-под куртки новый и ввинчивает его в освободившееся отверстие в бомбе.