— Джулия благодарить Иван. Благодарить очен, очен…
— Не надо, что ты!..
— Нон не надо. Очен очен надо! Надо Иван!..
Нарвав их много, она бросается с целым красным ворохом ему на грудь, он неловко принимает, не выпуская из рук тужурки с хлебом, и Джулия, прикоснувшись к ней, вскрикивает.
— Хляб?
— Ага! Давай вот поедим, — словно обрадовавшись перемене темы их отношений, говорит Иван и опускается в траву.
Джулия с готовностью садится рядом.
На разостланной тужурке Иван старательно делит хлеб на две части, остаток граммов в двести засовывает в карман тужурки. Одна часть из двух нарочито получается крупнее, да еще с горбушкой, и Иван, окончив дележку, пододвигает ее девушке.
— Это тебе, это мне.
Она протестующе вскидывает смоляные брови.
— Нон! Ето Иван, ето Джулия, — говорит она и передвигает пайки.
— Нет, наоборот! — упорствует он.
Джулия берет свою пайку, но вдруг, схватив с нее добавку, сует ее в руки Ивану. Иван не соглашается, начинается возня со смехом, и вдруг они почти сталкиваются, борясь руками.
Джулия хватает его за плечо, чтобы не упасть, и он отшатывается. Она же, озорно взмахнув ресницами, прикусывает губу и начинает поправлять на груди куртку.
— Бери ешь. Это же твоя, — говорит Иван, пододвигая ей корку.
— Нон!
С озорным упрямством в глазах она принимается грызть свою горбушку.
— Бери!
— Нон!
— Ну и упрямая!
Вскоре они съедают каждый по своей пайке, одинокая корка продолжает оставаться на тужурке.
— Будешь? — спрашивает он.
— Нон будэшь. Ето Иванио.
— Тогда давай так: пополам.
— Что ест пополам?
— Немножко Джулии, немножко Ивану.
— Карашо.
Он разламывает корку пополам и оба с наслаждением сосут кусочки.
— Гефтлингон чоколядо, — говорит она.
— Да уж. При такой жизни и хлеб — шоколад.
— Джулия бежаль Наполи — кушаль чоколядо. Хляб биль малё, чоколядо много, — говорит она, все щуря свои черные глаза.
— Бежала в Неаполь? — не поняв, переспрашивает Иван.
— Си. Рома бежаль. От отэц бежаль.
— От отца? Почему?
— А, уна, една историй, — неохотно говорит она, рассматривая корку. — Отэц хотель плёхой морито. Русски ето муж.
— Муж?
Иван хмурится, она, заметив это, с лукавинкой в глазах бросает на него понимающий взгляд.
— Нон морито! Синьор Дзангарини не биль муж. Джулия нон хотель синьор Дзангарини.
Иван с еще не миновавшей настороженностью спрашивает:
— А почему не хотела?
— То биль уно секрето.
— Какой секрет?
Она искоса бросает смешливый взгляд на Ивана, который дергает пальцами пучки травы.
— Маленько секрето. Джулия любиль, любиль… Как ето русско? Ун джованатто — парень Марио.
— Вот как!
Иван бросает на ветер траву.
— Карашо биль парень. Джулия браль пистоль, бежаль Марио Наполи. Наполи гуэрра — война. Итальяно шиссен дойч. Джулия шиссен. Партыджано итальяно биль мало, дойч тэдэски мнёго. Мнёго итальяно убиваль. Мнёго концлягер. Джулия концлягер.
— Что, против немцев воевали?
— Си. Да.
— А где же твой Марио? Она вздыхает.
— Марио фу уччизо.
— Убили?
— Си.
— Плохо.
Оба помолчали. Иван, однако, превозмогает свою скованность, смотрит на Джулию. Заметно опечаленные ее глаза под его взглядом теплеют, короткая грусть в них исчезает и она смеется.
— Почему Иван смотри, смотри?
— Так.
— Что ест так?
— Так есть так. Пошли Триесто.
— О, Триесто!
Она легко вскакивает в траве, он также встает, размашисто перекидывает через плечо тужурку. Среди огромного поля маков они идут вниз.
Солнце припекает все больше, коротеет, суживается тень от Медвежьего хребта напротив, на дальнем подножье гор дрожит пепельное знойное марево.
— Триесто карашо! Триесто партыджано! Триесто море! — говорит Джулия и, видимо, от избытка радостных чувств, запевает:
Он, идя рядом, слушает, вдруг она обрывает мотив и говорит:
— Иван! Учит Джулия «Катуша»!
— «Катюша»?
— Си. «Катуша».
Ра-а-сцветали явини и гуши, По-о-пили туаны над экой…
Иван смеется.
— Почему Иван смехно?
— Расцветали яблони и груши, — отчетливо произносит он. — Поплыли туманы над рекой.