Час от часу все хуже. Едва сдерживая себя, я твержу: ну вот и дождался! Вот и пришла!.. Уходи скорее!.. Иди отсюда!.. Почему ты так поддаешься ему? Что за гнусная покорность? Эх ты!.. Но я все молчу. Разве я имею права на нее? Мы все для нее одинаковы, и я, страдая, понимаю это.
— А каша будто и ништо. Питательна, — рассудительно говорит Желтых. — Ну что там слышно, в тылах? — обращается он к Люсе. Почему это наступать застопорили — не слышала?
Люся пожимает плечами.
— Куда спешить? Успеется. Нанаступаешься, — говорит Лешка.
— Много ты понимаешь. Успеется! До Берлина еще вон сколько.
— А зачем до Берлина? Мы до границы.
— До границы? А остальное кому?
— А наше какое дело? Нам больше всех надо, что ли? После паузы Желтых замечает:
— Мало, видать, в твоей «Динамо» политзанятий проводили. Скажи ему, Лукьянов, докуда воевать.
Задорожный выжидательно ухмыляется про себя, не забыв о котелке с кашей. Лукьянов, дожевав, тихо говорит:
— Конечно, вы правы. Придется освобождать и Европу. Иначе нельзя. Историческая необходимость, что делать?
— Ну что ж, — неожиданно смиряется Лешка. — Орденов и заработаем… Я согласен!
Пошевеливая усами, Желтых исподлобья поглядывает на него, Люся слушает, изредка черпает из котелка, потом оглядывается и замечает меня с Кривенком.
— Что же это: я ем, а хлопцы голодные.
— Не помрут, потерпят! — бросает Лешка.
— Ну как же! Идите кушать, ребята, — зовет Люся.
— Сиди, говорю! Они не голодные. Лозняк, ты голоден, что ль?
— Сыт! — кусая губы, зло говорю я.
— Ну вот видишь: он сыт!
— Ой, неправда. Притворяется, — говорит Люся, все оглядываясь.
Я молчу.
— Павлик, а ты чего занатурился сегодня? — ласково говорит она Кривенку.
— А ничего.
— Иди кушать.
— Ладно, отстань.
— Ну что это вы такие? Хлопчики? Тогда это оставьте им.
Люся берет с палатки хлеб, котелок с остатками каши и идет к нам.
— Ешьте, — просто говорит она, подавая мне котелок, хлеб и ложку. С минуту смотрю на еду, затем примирительно говорю Кривенку:
— Давай есть будем.
Тот не отвечает. Подержав в руках, я ставлю котелок на землю и вздыхаю. Люся отходит к палатке.
— Теперь чаек, — говорит Желтых. — Люсенька, держи. Он протягивает Люсе крышку с чаем, но вздрагивает…
Где-то сверху, в ночном лунном небе, внезапно взвывает, мгновенно усиливаясь:
— Пи-у-у-у-у-у… Пи-у-у-у-у… Пи-у-у-у-у-у…
— Ложись! — натужно вскрикивает Желтых.
Пригнувшись, ребята вскакивают. Я переваливаюсь через бруствер и падаю вместе со всеми в черную тьму окопа. Ктото наваливается на меня, больно ударив каблуком в спину. Земля под нами рвется, вздрагивает раз, второй, третий. По головам, согнутым спинам лопочут комья земли. Неожиданно все стихает.
— Собаки! — говорит в напряженной тишине Желтых. Толкаясь в темноте, он начинает вставать. — Засекли или наугад?
За командиром шевелятся остальные. Кажется, все целы.
— Ох и напугалась же я! — вдруг совсем рядом отзывается Люся. Я вздрагиваю — ее теплое, упругое, слегка дрожащее тело прижалось к моей спине. С непонятной неловкостью я оборачиваюсь, обрушивая спиной землю в окопе, и даю девушке место.
Через минуту по одному все выходят из окопа. И тут в тишине раздается хохот. Это Лешка. Он сидит, как сидел у палатки с куском хлеба в руке, и хохочет.
— Ну и быстры на подъем, братья славяне! — с издевкой говорит он. — Трах-бах — и уже в траншее. Вояки!
Желтых какое-то время вслушивается, а затем поворачивается к Лешке.
— А ты того… не очень. Гляди, доиграешься.
— Подумаешь! Двум костлявым не бывать, одной не миновать.
Все еще вслушиваясь и поглядывая на пригорки, хлопцы подсаживаются к палатке. Мучительно хмуря брови, стою поодаль и почему-то удивленно гляжу на Люсю. Та приводит себя в порядок и говорит:
— Неужто ты не боишься, Леш?
— А зачем? И не думаю!
— Смелый! — вздыхает Люся. — А я все не привыкну.
А в стороне на прежнем месте сидит Кривенок. Сидит, уставившись в одну точку, и грызет, кусает во рту соломину.
Она завидует Лешке. Я тоже. Кривенку же никто не завидует. Я только удивляюсь его мрачному безрассудству, которое к тому же явно остается незамеченным. И тут понимаю: это опять она — Люся!
— Ну что ж, хлопчики, пойду, — говорит она в немножко настороженной тишине. — Спасибо за ужин. И тебе, Вася, за ложку, — обращается она ко мне.