— Это я мыл вчерашнюю кастрюлю, — стесняясь, объяснил Федя Головоногое, выглянув из-за перегородки. — Еще макарончиков, Эрик?
И осекся.
Сумерецкий поднял на Головоногова задумчивые, совершенно смотрящие внутрь глаза. Головоногое хорошо знал этот взгляд и начал отступать, на ощупь ища за спиной то ли опору попрочнее, то ли наоборот — дверь.
— Федор, не найдется ли в твоем хозяйстве вусе-пуэхаелинь? В крайнем случае — шуудабо-кинд-за? Замечательные, знаешь ли, приправы. Оживим эту анемичную лапшу!
Головоногов сорвался с места и с ужасом нырнул в свой закуток. Донесся удаляющийся звон кастрюль и затихающий отчаянный крик.
Планетолог беспрестанно доставал бортповара зубодробительными рецептами, не заботясь о том, что даже перечисление их составляющих может порой отбить аппетит у свежего человека.
— Если главное блюдо нехорошо, нас могли бы спасти закуски. Хотя бы камамбер а ля вьерж, — сказал себе под нос Сумерецкий, — в крайнем случае фуа гра с изюмом и яблоками, — голос его превратился в едва разборчивое бормотание, — а салат пантикапей — что может быть проще? Я даже не прошу шампиньоны в шерри или лимонную корзиночку с начинкой из брусники и хрена. Хотя бы канапушки, обыкновенные канапушки на маленьких остреньких шпажках!.. — Сумерецкий зажмурился. — Как я мог забыть, что к борщу обязательны пампушки! Классические ржаные и пшеничные, с чесноком, а также из творога с картофелем, пампушки рыбные, пампушки медовые с карамелью, японские рисовые пампушки моти, наконец!.. Пампушки — холодные закуски.
Все напряженно прислушивались к перечислению хорошо известных, малознакомых и совсем незнакомых блюд, стараясь как можно незаметнее проглотить слюну.
Тяжело вздохнув, Сумерецкий начал обреченно солить и перчить макароны с обеих рук.
Тишину за столом нарушил капитан. Как всегда, он повел речь о самом обыденном.
— У нас кончилось топливо, — громко сообщил он и с длинным сосущим звуком втянул в себя метровую макаронину. «Фью! Бац! Плюх!» — Отличные макароны! Корабль временно стал неуправляем. Я послал экспедицию на поиски топлива.
— Вот видишь, — сказал Сумерецкий остолбеневшему Рудименту, — и топливо тоже кончается, и макароны, уверяю тебя, не вечны… — и изменился в лице. — Что?!
Пауза. Соль трагично сыплется из замершей в воздухе солонки. Крупные планы. Мысли о тщете всего сущего.
— Как это, капитан? А как же мы? А как же, черт возьми, макароны? — посыпались вопросы. — Восемьдесят тонн, посылочка на Юпитер. Если мы не долетим, они-там позеленеют от своей хлореллы!
Поднялся гвалт.
Почувствовав неладное, корабельный пес Юмор, названный так по ошибке за якобы неунывающий нрав, закатил глаза и эсхатологически завыл. Кот Форсаж — вот скотина! — в истерике начал драть уникальные противометеоритные переборки (Хорезм, XI век). А хомячок Парсек, как всегда прикорнувший на плече бортинженера электронных душ Ивана Птолемеевича Жужелицина, пискнул что-то апокалиптическое и бросился в стакан с морсом.
— Щто? Щто порождается? — с улыбкой завертел головой пассажир — француз Шаром Покати, за свою общительность и наивное русофильство с самого старта сразу и навсегда ставший любимцем экипажа. — Сколько новьих сльёв! Шьёрт!.. Щто будить с моей помять! — Ошибки и ударения он делал самые невероятные.
— Бог мой, где были мои глаза? — прошептал потрясенный писатель Гений Переделкин. Он летел на Внешние планеты, чтобы отдохнуть от суеты и устать от вечности. — Тихо! — гаркнул он, жестом разводя всех по углам, как дерущихся куриц. — Слушайте.
Все невольно замерли.
Приседая и вставая на носки, делая двусмысленные пассы руками, он с завыванием продекламировал первые вылившиеся строчки:
Гений закончил декламировать. Тишина стала звенящей. Кто-то поперхнулся и закашлялся. Кашляющего стали дружно лупить по спине. Он тоненько пищал в такт ударам и вдруг пробасил:
— Да что вы меня бьете? Это же он стихи сочинил.
— Гений, иди сюда, мы тебя побьем.
— Несчастные! — презрительно сказал Гений, скрестив руки на груди. — Это же такая тема — космос и одиночество.
— И макароны, — громко провозгласил профессор Мокасин Корамора. Он невозмутимо пожирал макароны одной палочкой. Жизнь ему была скучна без преград.
Адочка Исчадьева, лаборантка профессора Савраса Дормидонтовича Герметичного, захлопала в ладоши:
— Молодец, Гений! Верно схвачено настроение. Хочешь мою порцию макарон?
Сам профессор С. Д. Герметичный жил, спал и питался исключительно у себя в лаборатории по причине перманентной посещаемости идеями и открытиями, а также осеняемости озарениями и молниями догадок. Профессор летел на Внешние планеты, чтобы на спутнике, какой не жалко, провести таинственный эксперимент, который из-за опасности ему не разрешили проводить на Земле.
— Звездолет на бензине… Впечатляет!
— Гений, скажи, а звездные скопления — это вороньи гнезда, да?
Пряча снисходительную усмешку, Переделкин поставил ногу на стул. Взгляд его уносился поверх голов в бесконечность. Никакие мелкие страсти, подколки и насмешки, а также критические статьи, выпады завистников и слоновьи эвфемизмы сердобольных друзей не могли поколебать творческого экстаза.
Бортфотограф от бога Вавила Нимродович Навуходонайсморк, чьи предки еще во времена древнего царства на глиняных дощечках пытались запечатлеть быстротекущее время, медленно, чтобы не вспугнуть, как охотник в нычке при виде долгожданной дичи, отложил вилку и полез за фотоаппаратом: «Вот это лицо! Нет, ну кто мог подумать: у Переделкина — лицо! И где?.. В обычной столовой, а не на творческом вечере перед неизбежной Нобелевкой».
В столовой возник веселый гомон. Все как-будто забыли о надвигающейся катастрофе.
Бортинженер Жужелицын с мощным сюсюканьем уже делал искусственное дыхание хомячку Парсеку. Кто-то нравоучительно тыкал Форсажа мордой в ободранные переборки, приговаривая: «Кто это сделал? Кто?» Форсаж презрительно морщил нос. Юмор, размахивая просторными ушами, с лаем носился под ногами.
«Господи, — растроганно думал капитан Шкворень, наматывая на вилку макаронину, — как я люблю этих ребят. Умных, смелых, красивых, добрых и не очень, недалеких, простоватых, придурковатых, идиотов, гениев. Людей».
Стажер Матюхин надел субтельник, затем надел собственно скафандр, надвинул шлемак, зафиксировал шишак шлемака. Проверил средства коммуникации и визуализации. С коммуникацией было все в порядке, а вот картинка на экранчике его озадачила. Наконец он вспомнил, что дополнительная видеокамера располагается там, где у людей не бывает глаз.
Это было его первое настоящее задание, которое требовалось выполнить вне тренажера. Презирая себя за сентиментальность, он прошептал, вытянув кайло для сбора образцов вдоль коридора:
— К звездам!
В идиотском сиреневом скафандре с «третьим глазом» на заду, с рюкзаком на спине и угрожающе выставленным кайлом стажер вихрем мчался по коридорам.
«Ну кто так строит», — думал Матюхин, озираясь. Он тут же споткнулся о разбросанные там и сям вакуум-гифы, проехался по невесть откуда взявшемуся на пандусе льду и влетел в ангар. Не останавливаясь, он поднялся и побежал вдоль рядов замершей техники. Не нравились ему эти новые катера. По душе больше были старые малютки типа «Чуня» с крошечным фотонным отражателем диаметром восемнадцать метров двадцать сантиметров. Матюхин невольно притормозил и остановился перед мощным планетарным шторм-катером «Шизоранг». Походило сие чудо на посудину и в народе загадочно именовалось жбанолетом. В свое время Матюхин достал Гения Переделкина, изводя того желанием понять термин «жбан». Гений, оторванный от творческих словоизысканий, в сердцах провел глубочайшее исследование и вскоре Матюхин был удовлетворен. Объяснение он нашел в каюте и с час просидел над ним как Гамлет с черепом, или как майор Ковалев над челюстью.