Мендл сделал небольшую паузу, посмотрел на Фаню, как бы оценивая значение того, что будет им сказано дальше, для них обоих. Есть ли смысл ему об этом говорить, а ей все это слушать. Фаня кинула в его сторону прямой, короткий, но выразительный взгляд, в котором он прочел: "Я слушаю". И на этом его колебания кончились. Он продолжал.
- Только успели занять позиции, как над нами около сотни фашистских самолетов, и все мы прижаты к земле. Прогнать их некому - ни зениток, ни нашей авиации. Потом мы, несмотря на то, что в бой вступили наши танки, стали отступать к Днепру. В панике бежали через Днепр, кто как мог. Мы уже не представляли собой серьезной силы и нас, как зайцев во время охоты, просто расстреливали в упор с воздуха и с земли. Надеялись, что широкий Днепр задержит немцев, и мы получим передышку, чтобы пополнить свои силы. Но увы, немцы с ходу перешли Днепр северней и южней Киева, и через пару недель мы оказались в окружении. Ночью пытаемся выйти к своим и натыкаемся в темноте на немцев. Нас всего двенадцать человек. Оказывать сопротивление было бессмысленно, и мы оказались в плену.
- Как так бессмысленно!? - Неподвижное вытянутое лицо Фани было обращено к нему. Она прекратила работу и от удивления посмотрела на него круглыми глазами и с открытым ртом. - Кто-то, возможно, погиб бы, но зато другие попали бы к своим. Потом, убили бы хоть несколько немцев.
Святая правда, которая могла сойти с уст только лишь самой невинности!
Это было как раз то, что лишало его возможности хоть как-то оправдать себя, простить себе безволие, которое он тогда допустил. Это было именно то, за что он себя ненавидел, презирал. Именно поэтому он совершенно справедливо получил позорный плен, а впоследствии и то, что он оказался здесь связанным по рукам и ногам, совершенно не способным бороться за жизнь своих близких, за жизнь своего народа, за свою страну. Для того, чтобы это понять сполна и в полную меру, судьбе понадобилось поставить его лицом к лицу с кровавым фашизмом здесь, в Ружине.
Какое-то время Фаня не могла сказать ни слова. Внутренний ее непорочный мир не в состоянии был еще смириться со слабостями реальной жизни и отнестись к ним хотя бы с некоторой долей снисходительности.
Фанечка отложила в сторону материал, быстро встала, нежным движением руки стряхнула с юбки нитки, пыль и, не обращая внимания на своего собеседника, направилась к комоду. Там взяла большие ножницы и вернулась на прежнее место, но работать не стала. Села на стул, сомкнула ноги вместе и обхватила руками круглые худые колени. И так долго и неподвижно смотрела куда-то вдаль.
- Не понимаю, - начала она не спеша, пытаясь хоть что-нибудь понять из услышанного. - Столько войск, техники, здоровых и сильных мужчин! И вместо того, чтобы драться, даже если враг сильнее, вместо этого - паника, столпотворение, неразбериха. Этому просто трудно поверить.
Фаня медленно встала и подошла к окну. Черный костюм был ей к лицу, и это не было случайностью. Каждая деталь ее одежды говорила о глубоком природном вкусе. Стремление к совершенству не изменило ей даже в эти трагические дни, а, наоборот, оно противостояло смерти, находилось в состоянии войны с ней. Что еще могло это хрупкое, нежное создание противопоставить несчастной, фатальной, беспощадной судьбе?
Мендл растеряно смотрел в сторону окна, где на светлом еще фоне уходящего дня вырисовывался Фанин силуэт. Еле заметное взволнованное движение ее груди не могло уйти от его внимания. Круглые плечи безмолвно вздрагивали. Наступила тягостная тишина. Плач был беззвучен... Они оба долго молчали и все это время думали об одном и том же - о том, что их ждет впереди. Невозможно было думать об этом без содрогания. Какое чудо их может спасти, если фронт продолжает катиться на восток, если немцы у стен самой Москвы, если уже почти вся Украина в их руках?
Фаня резко повернулась и, удерживая высоко голову, кинула свой взор к ногам Менделя. Потом медленно опустила обрамленные длинными, черными ресницами веки. Голубые слезинки покатились по ее щекам.
- А мы так надеялись на нашу армию, на наших мужчин... Видно, зря!
Мендл сидел неподвижно, не находя в себе мужества посмотреть Фане в глаза. И тут он услышал вырвавшийся из ее груди стон, который совсем его сразил.
- Господи, прожить бы хотя бы еще с десяток лет! - сказала она с мольбой в голосе.
Он встал и подошел к ней. Ему хотелось взять ее за плечи и как-то утешить, но он не посмел этого сделать.
Глядя ей прямо в глаза, коротко сказал:
- Извини, Фаня. Совсем не нужно было мне рассказывать тебе о своих злоключениях.
Они стояли друг против друга, беспомощные, обреченные.
Из прихожей донеслись мужские голоса, и вслед за этим в комнату вошли четверо. Самый старший - Велвл Ягнятинский - рослый, широкоплечий мужчина преклонного возраста с высоким лбом и лысой головой. С ним Мотл, парень лет двадцати пяти. Пришли также Пиня и Аркадий. Последний никогда раньше не жил в Ружине. Было известно, что он киевлянин. В начале войны служил кадровым офицером, был на фронте, попал в окружение и оказался на оккупированной территории. Пиня - высокий, горбоносый, сильного телосложения молодой человек. В местечке он слыл молчуном. Он мог сидеть в компании несколько часов и не проронить ни единого слова.
- У нас, кажется, гость? - сказал Велвл, устало сбрасывая с себя пиджак. - Здравствуй, Мендл!
Крепко пожал руку, сел рядом, обнял гостя за плечи и продолжал:
- Как сейчас помню отца твоего, Абу. Хороший был человек. Сколько людей было на его похоронах!? Весь Ружин! Ну, хорошо, ты недавно с фронта. Скажи, что там, какие новости?
Мендл внутренне съежился, напрягся. Сможет ли этот старый человек, который переживает уже не первую трагедию своего народа, понять, почему молодой, здоровый мужчина оказался здесь? И это в то время, когда вся страна на коленях, когда народ, к которому они принадлежат, беспощадно уничтожается, когда враг убивает их матерей, сестер, детей...
Не сможет Мендл этого объяснить. Уже пробовал. Полчаса тому назад...
- К сожалению, дядя Велвл, ничего утешительного сказать не могу. Немцы в своих листовках пишут о том, что Москва пала и что Украина вся в их руках. Если исходить из того, что я видел, Красная армия вряд ли сможет остановить немцев. Разве что фашисты, как некогда французы, не выдержат нашего климата и подавятся нашими просторами.
- А что союзники? - этот вопрос с сильным ударением на последнем слове прозвучал как самая последняя надежда. Все, кто был в комнате, с напряженным вниманием смотрели на Менделя и ждали, что он скажет.
Очень хотелось утешить этих людей и себя, но пришлось говорить правду.
- Пока только обещают открыть второй фронт.
Велвл безнадежно кивнул головой.
- Но скажи мне, Мендл, - встрепенулся он, - почему все это так случилось? Ведь все были уверены, что мы сильны и непобедимы. Что происходит с нашей армией, с теми, кто несет ответственность за судьбу страны?
Разговор постепенно подходил к самому главному и больному месту, к тому, чего Мендл больше всего опасался.
Фаня, как будто чувствовала его состояние и кинулась на выручку. Так, во всяком случае, ему показалось. Может быть, она действительно не очень его осуждает?
- Вы все опоздали, - сказала она, - только что Мендл мне рассказал про фронт.
Но заданный вопрос продолжал висеть в воздухе. В разговор с раздражением в голосе вмешался Аркадий.
- Почему да почему. Народ не посчитал советскую власть своей и не стал умирать за нее. Забыли, как совсем недавно, с десяток лет тому назад, подыхали с голоду? Сколько вы в Ружине и районе видели опухших людей!? А леденящие душу рассказы о том, как матери умерщвляли своих детей и... поедали их. Это вы забыли? - Аркадий стучал рукой по столу и все больше распалялся. - А сколько людей ни за что ни про что арестовано и неизвестно куда сослано? Может быть, вы вспомните Зельдовича, заместителя председателя Ружинского райсовета? Мне тут рассказывали. Он посмел высказать свое мнение о Троцком и тут же был арестован. Правда, через год вернулся, но в каком виде!? Все зубы выбиты, весь изуродованный и больной от побоев. Вы что слепы, не видели всего этого?