- А как мы назовем твою новую куклу? - спросила Люся.
- Я не знаю, - ответила Леночка. - Пусть она будет машиной сестричкой.
- Но все равно у нее должно быть имя.
- Она еще маленькая и ее еще никак не зовут, - решила Леночка.
Леночка собирала во дворе сухие ветки и пыталась втыкать их в землю, делая что-то вроде ограды вокруг своей куклы, которую положила на траву. Вот она вдруг выпрямилась, расставила ножки, развела в сторону ручонки с ямочками в локтях, растопырила пальчики и устремила свой оценивающий взгляд на свое сооружение. Копна нежных как шелк светло-пшеничных волос свисала на лоб и мешала ей смотреть. Леночка все время смахивала их со лба. Ее голубые глазки все время были в движении и ни на минуту не останавливались. При этом она постоянно о чем-то тихо беседовала сама с собой, словно заучивая все то, что видела, заучивала надолго, на всю свою предназначенную ей Богом длинную жизнь.
Где-то Леночка нашла согнутую в кольцо деревяшку. Видимо, она была когда-то частью стула или табуретки. Она катила ее по дорожке, бежала рядом, а потом спросила Люсю.
- А велосипед у вас есть?
- Нет, Леночка, велосипеда у нас нет.
- А мы с папой и мамой ходили в цирк и видели велосипед с одним колесом. Папа мне купил новенький трехколесный велосипед. Он сказал, что научит меня кататься, а сам ушел на войну.
Стояли пасхальные дни.
Мама пришла с улицы и сказала:
- Сынок, там Янкель-рыжий, староста наш, собирает всех мужчин. Поешь картошки и сходи, пожалуйста.
Среди собравшихся был дядя Велвл. Они молча обнялись с Менделем. Пришел сапожник Володя Капельман. Это был клишеногий средних лет человек, который передвигался медленно и тяжело, переваливаясь с ноги на ногу. Видимо, этот тяжелый недуг был профессиональным. Каждодневное просиживание на низком стульчике по 12 и более часов в сутки, конечно, не может пройти без последствий. Явился Аркадий. Он выглядел, как загнанный зверь, потухший, нервный.
Янкель был очень энергичным, изворотливым от природы человеком. Эти качества оттачивались на протяжении всей его жизни, когда постоянно нужно было ценой тяжелого труда штрыкдреера (так звали по-еврейски тех ремесленников, которые изготавливали веревки) накормить, одеть многодетную семью. Этого невзрачного, низкорослого, рыжего человека, общительного, склонного к острой шутке, многие знали как в Ружине, так и в окрестных селах, где он сбывал свои веревки и покупал сырье.
Жители гетто избегали откровенных разговоров с Янкелем, полагая, что человек, который бывает в полиции и даже в жандармерии, может так или иначе проболтаться.
Когда все собрались, Янкель сообщил неприятную новость. Вчера его вызвали в комендатуру и сказали, что отныне всем, кто живет в гетто, надлежит приходить на регистрацию в немецкую жандармерию каждый вторник к 9-ти часам утра. Приходить всем - будь то здоровым, больным, старикам, детям, женщинам.
Наступила гробовая тишина. Не нужно было объяснять, что это могло означать - все понимали. Набравшись сил, Янкель тихо продолжал:
- Я думаю, у некоторых из нас, возможно, сохранились драгоценности. Нужно их собрать, и пусть несколько человек, самых старых, уважаемых отнесут их гебит-комиссару. Может быть, он все-таки сжалится над нами.
Последние слова Янкеля были сказаны с дрожью в голосе.
- Он ведь тоже человек, как и мы с вами. Не может быть, чтобы сердце его не дрогнуло. Мы ему все расскажем о своем горе. Мы пообещаем ему работать хорошо и выполнять все, что нам будет приказано, но чтобы он сохранил нам всем жизнь.
Мендл смотрел на этого маленького мужчину с красной бородой и думал о том, что вся его жизнь проходила в беспросветной бедности, жестокой, постоянной нужде, в работе от зари до зари. Даже такую незавидную жизнь господь Бог хочет отобрать. И спрашивается, за что?
В Ружине таких ремесленников, которые изготавливали веревки, было около десятка. Они жили на одной улице в домах, вросших в землю, с перекошенными маленькими окнами. Этим строениям наверняка перевалило за сто, а может быть и больше. Штрыкдрееры вили веревки из конопляной пакли прямо на тупиковой, пыльной улице. Там стояли нехитрые станочки с ножным приводом. Один человек приводил станок в движение, а другой, опоясавшись клубком пакли и зацепив сначала несколько ее нитей за вращающийся крючок, удалялся от него задом. При этом он подавал двумя руками все новые порции пакли и закручивал одинарную веревку. Потом эти одинарные веревки свивали по две-три и больше, достигая нужной толщины. В этой работе были заняты подростки - грязные, оборванные, босые, голодные. Маленькие дети играли тут же на этой пыльной улице. Детей было много - чем беднее семья, тем их было больше.
Предложение Янкеля было безнадежным. Но обреченным свойственно хвататься за последнюю возможность.
Мендл представил себе делегацию пожилых и бородатых евреев с подносом, на котором лежат золотые кольца, сережки, брошки, царские монеты, а перед ними, как ни в чем не бывало, с надменным видом это человекоподобное зверье - гебит-комиссар, начальник полиции Рудяк, его заместитель Халюк, которые, не успев еще смыть невинную кровь с рук своих, рвутся, словно стервятники, к новым жертвам. Он с горечью подумал о том, что врагам удалось сломать самый стержень их существования - подавить дух, непримиримость, ненависть. И это, может быть, можно в какой-то степени понять. Когда на карту ставится жизнь детей, внуков, близких, мужчины оказываются безоружными потому, что любые их действия могут прямо сказаться на судьбе их семей.
- Нет, Янкель, - сказал Аркадий, - кроме унижения и издевательских насмешек, это ничего не даст.
- Пока мы живы, - возразил Янкель, - мы всегда будем думать о том, все ли мы сделали от нас зависящее для того, чтобы спасти своих близких. Зачем нам эти драгоценности? Нужно все-таки попробовать. - После тяжелого вздоха он криво улыбнулся и с горькой иронией в заключение добавил: - Вот такая вот у нас в этом году пасха.
Кто из Ружинских евреев не помнил последний пасхальный праздник в местечке, последнюю толоку накануне праздника!
На задворках одного из домов, расположенного на центральной улице, стоял огромный, длинный, высокий сарай. Там устраивали каждый год перед пасхой толоку, где все сообща делали мацу.
Одним из распорядителей был Янкель.
Когда собирается много евреев и среди них много умных и деловитых мужчин, то, считай, дела не будет - каждый будет предлагать свое и все будет ограничиваться лишь одними советами и спором. Вот тут-то Янкель личным примером проявлял свое природное умение подавлять разнобой и увлечь энергию большинства в определенное русло. Он быстро брал в свои руки инициативу и не только руководил, но и сам работал.
Когда зашел разговор о том, кому ехать на мельницу за мукой, и бородатый балагула Лейзер, который каждый вечер возил пассажиров к поезду на станцию Зарудинцы, отказался это делать, все удивились. Ему, как говорится, и карты в руки. Лейзеру ничего не стоило привезти муку. Тем более, что мельница находилась всего-то на расстоянии одного километра. Но он, видимо, уловил самый удачный момент, когда можно было перед всем миром подчеркнуть важность и солидность его миссии в местечке.
- Я вожу людей, пассажиров! Понимаете? Пас-са-жи-ров! А вовсе не мешки с мукой. Лю-дей!
Сообразив, что упрямого балагулу не переспоришь, Янкель, чтобы не тратить попусту время, сказал:
- Мужики, я поеду сам.
Через полчаса Янкель был уже опять на толоке и тут же включился в общий поток.
Внутри сарая встык был установлен длинный ряд столов. Мужчины таскали воду, муку, дрова. Женщины замешивали тесто в круглых деревянных лотках. Потом раскатывали тесто на тонкие листы.
В конце, где ряд столов кончался, их помещали в огромную печь. Мацу вытаскивали из печи и аккуратно укладывали в ящики.
Мужчины непрерывно ходили вдоль столов. На улице кололи, пилили дрова, подносили их к печи, уносили готовую мацу.
Янкель следил за тем, чтобы работа шла без перерыва.