– Вот я тебя в лодку и забрала. А потом мы с тобой шли. Еле-еле дошли, – закончила бабка.
– Куда шли?
– Домой.
– Точно дура! – снова не удержался Обр. – Да дом-то твой где?
– Вон там, – бабка махнула куда-то в темный угол, за печку, – Соли Малые, а мой дом тута, с краешку, на рыбацком конце.
Соли Малые. Обру это не понравилось. Все же город, не деревня. Народу много. Ходить начнут, вынюхивать. Дознаются – донесут. Бабка, видно, малоумная. Ей и невдомек, кто он, а то сама бы давно донесла. За Хортов хорошую награду дают. Всю ее хижину купить можно и лодку в придачу.
Но никто к бабке не ходил. Кричали-стучались под окном, звали на работу. Бабка нанималась поденно чистить-потрошить свежий улов, чинить сети, стирать белье или глядеть за детьми. Домой возвращалась поздно, уже в сумерках, кормила Обра тем, чем наградили за труды. Расплачивались с ней все больше рыбой. Хорт изо дня в день ел уху или жидкую кашу, заедал хлебом-серячком, но не спорил. В еде он был непривередлив. Покормивши раненого и повозившись с посудой, бабка забиралась на полати, копошилась за занавеской, устраивалась на ночь. Небось, платок свой безразмерный разматывала. А уходила часто засветло, ухитрившись не разбудить Обра. Говорить она с ним почти не говорила. Только и слов что «поешь», да «дайка я тебя умою», да «пойдем, до ветру сведу». Заботилась, в общем. Лекарств у нее никаких не было. Все раны, ушибы и шишки бабка лечила холодной водой. Но Хорта это не тревожило. На нем все заживало как на собаке. А от головной боли холодные примочки, сделанные сморщенными руками, хорошо помогали.
Почему женщина заботится о нем, Обр особо не задумывался. На то и смерды, чтоб служить благородным Хортам. А эта, небось, родилась еще при прадеде. Помнит, наверное, как все тогда было. Стариков Обр не любил. Они вызывали у него брезгливую жалость и чуть-чуть пугали. Жить до тех пор, когда все зубы выпадут, спина согнется и ноги держать перестанут, он не собирался. Из Хортов мало кто доживал до старости. Все гибли в бою, как и надлежит.
Однако эта Анна была еще бодрой. По дому каталась шустрым шариком. Когда работы не было, она только и делала, что скребла чистым песком то пол, то посуду, лавки, вытряхивала лоскутные половички, стирала какие-то тряпки, и все это тишком-молчком, чтоб не тревожить валявшегося на лавке Обра. Частенько она уставала, усаживалась отдыхать прямо на полу, растирая натруженную спину. Хорт сроду не жил в такой чистоте. Иногда ему казалось, что здесь все такое ветхое, вытертое и линялое от бесконечной стирки-уборки.
Прибравшись, бабка не унималась. Садилась чинить чьи-то чужие сетки, вязать крючки на переметы. Когда забывалась, начинала тонким девчачьим голосом петь протяжные песни про бурь-погодушку и распроклятое злое море. Но стоило кашлянуть или пошевелиться – тут же замолкала. Он часами ничего не видел, кроме сгорбленной над работой спины, мохнатого платка и оттопыренных локтей, таких острых, что оставалось только диву даваться, как они до сих пор не проткнули бабкину кофту.
Но чаще Обр оставался один. Сначала лежал, привычно следя взглядом за медленно ползущим по стенам световым пятном, слушая шум моря, которое то шуршало почти неслышно, то ревело и грохотало. Потом понемногу начал подниматься, путешествовать от лавки до печки. От скуки исследовал избу. В углу за печкой оказалась полка, украшенная бумажными кружевцами. На полке три плошки, три стертых по краям ложки и невесть откуда взявшаяся неописуемой красоты фаянсовая кружка, разрисованная яркими павлиньими хвостами. Из кружки сиротливо торчала жалкая розочка из красного шелка. Другие кружки, простые, оловянные, скромно висели на гвоздиках.
В противоположном углу оказалась божница. Икона была одна, такая тусклая, что, гляди не гляди, не разберешь, что ж на ней такое изображено, но зато в веночке из тряпичных розочек, в тех же жалких бумажных кружевцах. Рядом висел неумело сделанный деревянный кораблик. Обр качнул кораблик пальцем, тяжело вздохнул. Моление о тех, кто в море. Такими корабликами были увешаны все усольские церкви. Под иконой к стене приткнулись высокие пяльцы на подставке. На пяльцах – пыльное вышивание, к которому давным-давно никто не притрагивался. Поверх вышивания сидела тряпичная кукла в лоскутном платье с удивленным, слегка полинявшим лицом. Обр хмыкнул. Деревенские у кукол лиц не рисовали. Считалось – дурная примета. И вышивка сделана по-городскому. Не крестом и красной шерстью, а разными цветами, красивая, как картина. Девичья работа. Бабке – не по глазам.