С самого начала над нами витает некий вопрос или по крайней мере ожидание. Но мы болтаем, нимало не заботясь об этом ожидании или вопросе. Мы болтаем, а он остается, парит в воздухе.
В Маджаре нет ничего лицемерного.
Марта устремляет на него взгляд лишенных тайны голубых глаз, которые полны лишь невысказанным удивлением — оно тоже в некотором роде тайна.
Не отдавая себе в этом отчета, она переводит взгляд на меня. Эта тайна прозрачна, ни в коей мере не тревожна. Марта ограничивается тем, что слушает нас, слегка вытянув шею. В спокойном смущении я разглядываю ее маленький изящный нос, подстерегающий странное, которое ему чудится во всем.
Ее рот, приподнятые в уголках губы — в ожидании какого-то знака или сигнала. Сигнала, понятного лишь ей одной, от которого дрогнут в улыбке ее губы.
Ее губы даже, кажется, подрагивают, выговаривая неслышные слова.
Все это отнюдь не снимает вопроса — он все так же выжидательно висит над нами, вроде бы незаметный и вместе с тем неотвязный.
Марта поднимается, чтобы принести кофе.
Маджар облокотился о столик белого дерева, который придвинут к стене меж двумя окнами. Тарелка с остатками пищи, три стакана, половинка круглого местного хлеба, переполненная пепельница с дымящимися окурками — все это сдвигается, когда приносят чашки и кофе. Окна у них здесь чуть больше фрамуги над дверью, но и этого достаточно для того, чтобы ослепленно моргать в послеполуденном свете.
Он сидит возле окна. (Марта — напротив, возле другого окна.) Глаза его устремлены на дрожащий от зноя воздух, на квадрат неба и на гораздо более далекие лоскуты полей. В его молчании нет ничего многозначительного — такое обычно устанавливается по завершении трапезы. Когда нет надобности говорить, потому что все идет своим чередом, человек пребывает в мире с самим собой, ему хорошо, и к этому нечего добавить.
Он закуривает сигарету, вытягивает перед собой ноги.
Он пускает клубы дыма в потолок в той наигранной позе, какую принимают люди, курящие от случая к случаю. Даже и сейчас на лице его застыло напряжение. Только ли из-за того, что оно никогда не бывает в покое? Из-за лба ли, перегороженного густыми бровями и отвесно спускающегося к глазам?
Готов поклясться головой, что за всем этим благостным покоем притаилась где-то в глубине хитрость, или насмешка, или черт знает что еще. Сощурившись, он продолжает курить. Ожидание (или вопрос) по-прежнему парит над нами, еще более реальное благодаря своей безликости. Оно блуждало, витало над нами еще за обедом. Оно блуждает, витает над нами и теперь, все такое же невидимое и вместе с тем ощутимое. Оно, я думаю, даже уселось фамильярно рядом с нами, а может, чуть поодаль. Совершенно непринужденно, как если бы у него были все основания находиться тут, и нам оставалось лишь смириться с этим.
Или же сделать что-нибудь, чтобы оно перестало быть этим призраком ожидания, вопроса.
Бесплодные размышления нервируют. Может, действительно сделать что-нибудь?
Именно в этот момент Маджар выпускает один за одним три клуба дыма и безразличным тоном спрашивает:
— Вы поедете с нами в воскресенье, Жан-Мари?
Предметы обстановки. Воздух комнаты. Все застыло в молчании.
— Мы собираемся прогуляться по Улад Салема.
Мне кажется, что не в молчании, а в напряженном внимании. Говорю:
— Что за вопрос, конечно.
Значит, вот что это было.
Всего лишь это. То, чего я ждал и что он, увиливая и бродя вокруг да около, не решался сказать на протяжении двух с лишком часов; то, ради чего я сюда пришел.
Главным образом за этим. Исключительно за этим. Чтобы услышать нечто в этом роде. Это ясно. Теперь в этом уже нет ничего необычного.
— Это чтобы знать точно, — говорит он.
— Чтобы знать точно? — переспрашиваю я.
Маджар говорит:
— Ну да, черт возьми, чтобы знать точно, расположены ли вы ехать и на этот раз. Чтобы быть уверенным.
— И для проверки?
Он смотрит мне прямо в глаза. Смеется.
— Нет. Вы же знаете, что нет.
Потом добавляет:
— С вами… Нет, речь не об этом. Так даже вопрос никогда не стоял. Дело в том, что вы нам нужны.
— Вы хотите сказать, на сей раз не так, как раньше? По-другому?
— В некотором смысле — да.
Он делает последнюю затяжку. Тщательно раздавливает окурок в пепельнице, Я спрашиваю:
— А именно?
— Чтобы отыскать воду.
Я говорю: что вы сказали? Да, именно так:
— Что вы сказали?
Он улыбается.
— В самом деле, воду.
Улыбка остается. Более того, она делается более очерченной. Я гляжу на него. Я удивлен.