Он погружается в раздумье.
— Разумеется, их нужно уметь признать, даже когда они предстанут в другом обличье. Уж так полагается. Но в этот миг каждый из нас должен отдать себе отчет в прожитой жизни. Потому что жизни требуется не столько ваше лицо, сколько этот отчет, который воплощает волю к самопожертвованию. Вот зачем они ушли. Чтобы придать своей жизни смысл. И по той же причине они не забывают нас, находясь там, где они есть. Нет, они ушли не для того, чтобы бросить нас одних. Они ждут нас там, ночью и днем, в жару и в холод, они нас никогда не забудут.
Шея его внезапно надламывается. Она больше не препятствует голове уткнуться в колени. Он застывает в этом положении. Я подхожу к нему. Подношу руку к его лицу. Пальцы становятся мокрыми от слез. Я не шевелюсь, оставляю руку на его глазах. По ней текут слезы.
— Мы пойдем, госпожа Марта, так ведь?
Я отвечаю:
— Да, Лабан.
— Я знал, что вы меня поймете.
Я думаю: сжалься, Господи. Это все, о чем я способна думать. Каким бы безумным ни казался мне мой ответ, он меня утешил, пролил мне на душу целительный бальзам.
Лабан резко выпрямляется на стуле. Оборачивается, поднимает голову. От взгляда, который он устремляет на меня поверх плеча, пробирает дрожь. Все же я выдерживаю этот взгляд. Мы молча смотрим друг на друга. Но он вскоре перестает меня видеть, я в этом уверена. Помимо воли, несмотря на всю мою осторожность и рассудительность, меня неудержимо тянет повторить:
— Да, мы пойдем.
Мне самой становится легче от этих слов, и это освобождение идет изнутри. Лабан смотрит на меня так, будто давным-давно не видел. На этот раз я отступаю под его взглядом до стены, прислоняюсь к ней. Чувствую, как пальцы моих босых ног ощупывают плитки пола в поисках опоры.
Он говорит:
— Хаким сказал мне, почему они остаются невидимыми. Они как полог, раскинувшийся над страной, чтобы ее защитить.
Посвятив меня в эту тайну, он круто поворачивается вместе со стулом и выходит из комнаты.
Лабан говорит:
Из-под моего голоса нарастает другой, заглушает мой собственный и говорит, заполняя собой весь мир:
«Я здесь, я, в которого может превратиться каждый. Только прежде где-то что-то должно умереть. Пространство прервется, и наступит тишина, чтобы объявить, кто я такой».
Я думаю: кто может заявить на это свое право?
Я думаю: не здесь; не на рождение и даже не на жизнь, хоть второе и легче первого. Не здесь, где место есть лишь для летящего сквозь время дыхания. Что общего может иметь одно с другим?
Госпожа Марта вперила взгляд мне прямо в глаза, и от этого я перестаю чувствовать руки свои и тело, хотя у меня и нет ощущения, что на меня действительно смотрят.
У нее руки тоже повисли, и теперь я знаю, почему мне не кажется, что на меня смотрят. Напрягши все мышцы, она удерживается от того, чтобы не умереть. Властью, данной мне ее присутствием, я внушаю ей разомкнуть не уста, но глаза, суженные до лазоревой линии, как это делаю я, устремить взгляд не на меня, но, без промедления, в воспоминания, в дни, в призывы, в желания, которые сохранились не в памяти ее, но в крови, в нервах, в костях; которые в ее крови, нервах, костях вызрели.
А другой тем временем продолжает немо грохотать:
«И невесть что еще скрыто в молчаливом солнечном море, в его бликах и тенях, — высохшая кровь, высохший пот. И я, поющий приветствие и приглашение, которые никто не слышит, которые заполняют собою все и которые с таким же успехом могут оказаться прощанием».
Я говорю:
— Кто-то глянул на меня, госпожа Марта. Кто-то нездешний. Он глянул так, словно хотел отложить в меня свои глаза.
Голосом, вышедшим из забытья, она отвечает:
— На меня тоже.
— Скажите же, кто это.
Она взрывается:
— Не знаю!
Выбрасывает дергающиеся руки вперед и отталкивает меня.
Сама, похоже, испугавшись своего протеста, своей резкости — кто знает, что там было еще, — она ссутуливается, замыкается в настороженном молчании.
Я наблюдаю за ней, не в силах помешать себе вглядеться в нее повнимательней. Улыбаюсь.