— То, — говорю, — случайно не вы ли…
Я ищу в ее лице что-то, что, я уверен, должно там быть.
— Вам они тоже знакомы.
— Кто знаком?
Она все так же напряжена и насторожена. Я говорю:
— Знаете кто, не отказывайтесь. К чему лукавить?
— Да нет же, не знаю я! — с горячностью отнекивается она.
— Почему вы не хотите сказать, госпожа Марта?
Марта говорит:
Я не ждала этого нового визита. Хотя нет, ждала; я ждала его, и он вырос передо мной в точности так, как я себе это представляла. С той самой улыбкой, которая разделяет людей надежней, чем возведенная между ними перегородка из блестящего твердого стекла. Однако мало-помалу меня обволакивало теплом его дружелюбного взгляда. Всем своим видом он показывал, что нашел ответ, который искал. О, как же он торжествовал! Где он почерпнул этот ответ, я узнать не стремилась. Я думала: он здесь, а до остального мне дела нет. Он прилетел на крыльях победы, или как там это еще можно назвать, гонимый нетерпением объявить это мне.
Сначала он произнес эти загадочные слова:
— Теперь с этим покончено. Мы победили.
Он произнес это без всякого надрыва, без излишней горячности.
— С этой смертью, — добавил он.
Голос его и тут прозвучал безмятежно, ясно, уверенно — так объявляют самую неоспоримую на свете вещь.
— Теперь мы можем идти туда без всякой опаски.
Все-таки я не удержалась, чтобы не спросить:
— Куда?
А он:
— Они убили не Хакима. Они всего лишь навсего уничтожили ложь, которую долгое время пытались выдать за Хакима Маджара. Он — сама правда. Этой правде они оказались не в состоянии повредить ни на волос.
Нет, выражение его лица, пока он это говорил, не изменилось. Он оставался все таким же безмятежным, все таким же наплевательски беззаботным, каким только и может быть человек, который не только не ошибается, но и не представляет себе, что это такое, ошибаться.
— Жалкие паяцы, безмозглые марионетки, страдающие манией величия, — вот они кто! Что уж верно, так верно! Не обязательно было даже услышать те выстрелы, чтобы это понять.
Гордыня. Неуемная, неукротимая гордыня. Я попыталась улыбнуться. Но бледный зародыш улыбки, который, похоже, тронул мои губы, тотчас погас, словно признавшись в своем бессилии. Я потупилась. В груди у меня закипала дикая злоба; невыразимая ярость рвалась наружу. Тем не менее я заставила себя поднять голову. (Я сделала бы это, даже если для этого пришлось бы завыть.) И, пораженная, вытаращила глаза: все предметы в комнате обрели спокойствие, но до чего же нелепо, до чего гротескно выглядел среди них гримасничающий Лабан! Потом я встретила его взгляд, подстерегавший мои движения, и теперь этот взгляд был тревожен, полон болезненной неуверенности. Чувство неприязни и отвращения сгинуло. Оно растаяло, и осталась во мне лишь нестерпимая, сосущая пустота. Не вымолвив ни слова, я спрятала лицо в ладонях.
Он заговорил снова:
— Вдвоем, а тем более с вами, мы быстро его отыщем. Те горячие головы, что там верховодят, не отважатся сбить вас с пути, поднять на вас глаза. Перед вами рухнут все препятствия, откроются все дороги. Вы будете защищены исходящим от вас светом. Это они будут следовать за вами, станут вашими рабами.
Я подумала: вот она, неведомая страна, слóва которой, первого слова, я ждала так давно. Я вошла и шагаю по ней.
Именно тогда я ощутила чье-то присутствие, подобное неуловимому трепету. Чье — Хакима, его призрака? Оно угадывалось в неощутимой области стыка между моим напряженным восприятием и прилегающим пространством. Я убрала руки от лица — так открывают ставни — и почувствовала, что подставляю душу свету дня. Лабан смотрел на меня в упор, ничего не предпринимая, ничего не говоря. Картина, увиденная мною в тот миг, повергла меня в полуобморочное состояние, и я вытянула вперед руки. Потом мне пришлось признать очевидное: со мной приключилось нечто такое, чего я не сумела предвидеть и теперь не знала, как воспринять.
— Что с вами? — спросил он.
Я уверена, что губы его не шевельнулись, не издали ни звука. Но я подумала: отныне — ничего, никакой силы.
Он, похоже, не понимал, что происходит, и чего-то ждал — не могу сказать, чего именно. Он тихонько подошел ко мне. Теперь уже он, казалось, боялся вспугнуть некое видение, и этим самым видением была я.
Он дважды повторил:
— Что вы видите? Что вы видите?
Его лицо придвинулось почти вплотную к моему. Я отвернулась, чувствуя себя так, будто из меня выкачали всю кровь. Ни кровинки не оставалось, должно быть, и в лице.