— Мы пойдем, не так ли, госпожа Марта?
Мои губы, мои собственные губы не повиновались мне, отказывались разжаться. И в то же время я видела, что его исподлобья устремленный на меня взгляд по-прежнему подстерегает малейшее мое движение, малейший трепет век, любой невольно поданный знак. Именно так должен он был бы себя вести, если бы хотел разлучить меня с моей душой. Однако, не увидев и не услышав ничего из того, что он, судя по всему, чаял дождаться, он решил заговорить — я по-прежнему ощущала на своем лице его дыхание:
— Он — и мертв? Глупости.
Он снова направлял на меня заостренный взгляд.
— Надеюсь, вы этому не поверили.
Он отнюдь не производил впечатления человека, который бредит. Более того, его слова сопровождались даже едва скрытой иронией.
Тогда я услышала свой голос — притухший, какой-то по-детски робкий, он доносился словно бы из-за стены:
— Нет.
— Правда?
— Правда.
Какое-то время он размышлял. Довольно долго.
— А то я было усомнился.
Я снова услышала свой ответ:
— Нет, нет, клянусь!
— Вы в этом уверены?
— Уверена.
Он только и отозвался:
— А.
Потом он склонил голову и уткнулся лбом в мое плечо. Я застыла. Я попыталась перебороть ощущение, которое заползло в меня, ощущение лицемерного, ядовитого холода. Но не нашла в себе необходимой для этого энергии и воли. Изо льда, и вся была изо льда, неспособная сделать движение, потерявшая всякое воспоминание о той, что звалась Мартой.
Я подняла правую руку, вытянула ее вперед, пальцы мои уперлись в его грудь — все это совершалось как-то независимо от меня самой. Едва я его коснулась, как он отпрянул. Уставился на меня потухшим, безжизненным взором.
Внезапно он увидел меня.
— Почему?
Я отгородилась от него ладонями с растопыренными пальцами. Он попятился еще, незаметно так попятился. И продолжал пятиться, взирая на меня с потусторонней отрешенностью. Отступая и удаляясь еще и еще. Потом на лице его появилась детская улыбка, и сомкнутые на моем сердце тиски сжались, выдавив из меня крик. Я приготовилась увидеть, как мое тело, мое собственное тело рухнет, и оцепенела, все так же держа руки на весу, пытаясь вспомнить что-то — уж и не знаю что, что-то печальное. Но все пересиливал охвативший меня ужас. Он преследовал меня, без всяких усилий прятал от меня это что-то, которое в свою очередь пыталось от него укрыться. Отчаявшись найти, я стала звать:
— Хаким, Хаким.
Я еще помню это отчаяние, вырвавшееся из моей груди, но не имею представления, чтó произошло потом и куда я отправилась. Ведь что-то наверняка произошло, я точно куда-то отправилась, а теперь я вернулась, я снова здесь. Это произошло несколько минут тому назад, но я озираюсь вокруг, ничего не узнавая, словно впервые попала сюда; мой взгляд останавливается на каждом предмете, скользит мимо и снова возвращается к нему, потом к другому, и это по-прежнему моя комната. Но Лабана уже нет. Напряжение отпускает меня. Тут сказать совершенно нечего. Он ушел, но чувство освобождения, которое я испытываю, не приносит никакого утешения.
Я погружаюсь в самые разнообразные мысли и вдруг перестаю воспринимать окружающее, захваченная одной из них. Она так же неожиданна, как и проблеск разума. Мои губы трогает улыбка. Представляю, как я сейчас выгляжу: женщина, которую таинственная победа, необъяснимым образом одержанная ею над столь же таинственным противником, вознесла на недосягаемую высоту над всем, что ей враждебно. Именно так: я защищена неуязвимо. И, как недавно в присутствии Лабана, но на сей раз не от ужаса, я прячу лицо в ладонях. Так жажду продлить это видение, что дрожу всем своим существом, и меня охватывает пожар.
Как ни старалась я его удержать — оно улетучилось! Ускользнуло от меня навсегда, навсегда, вернув меня к моим мыслям, в мою комнату.
Теперь я рассматриваю знакомые предметы обстановки. Каждый из них, освободившись от непроницаемой пелены царившего здесь неистовства, обрел прежнюю осязаемость, вернулся на привычное место. И я говорю себе: он приходил не для того, чтобы помучить меня. Эта мысль возникла во мне внезапно. Так ли, спрашиваю я себя. Но это сомнение сердце отмело быстро. Он не притронулся ко мне, даже не коснулся меня. Я говорю: Лабан. Говорю: мое сомнение.
Усаживаюсь на стул, на котором совсем недавно сидел Лабан. Мысль об этом едва не сдувает меня с места. Потом: «Нет», — говорю я вслух и принимаю позу ожидания, чувствуя, как лицо разглаживается спокойствием. Внезапно пахнуло детством, но нежданный подарок этот тает так же быстро, как и возник, и я вспоминаю тот миг, когда Лабан приблизил свое лицо к моему. Тотчас передо мной возникает Хаким, смеющийся над каким-то его, Лабана, метким словцом. Образ и интонация этого смеха. Его явственность. Я испуганно оборачиваюсь, ищу его по всей комнате. Ищу его и что-то еще, довольно долго ищу. И вижу маленькую девочку, которая изо всех сил обхватила ладошками голову отца, пытаясь добиться его внимания, но тщетно: он разговаривает только с другими. И это я. Гигантских размеров лес вокруг распахивает свои сумеречные крылья и расстилает их надо мной. В конце концов я призывно взмахиваю рукой. Приближается лицо. Это хорошее лицо. Я закрываю глаза. Раз я знаю, кто это, я могу закрыть глаза. Чья-то рука берет мою. О, она крепка: это точно он, моя рука отдается доверчиво. И я напрягаю, высвобождаю глаза. Вижу его лицо, созерцаю его окровавленный призрак. Крик наполняет чью-то грудь, но остается в ней пленником. Это моя грудь. Крик. Этот крик. Я слышала его.