Чей именно это был голос, интересно знать? Брата короля? Или моего брата?
Как только председатель суда Верньо неожиданно скорбным голосом произнес: «Заявляю от имени Конвента, что наказание, к которому присужден Луи Капет, – смерть!» – и подружки Теруань де Мерикур радостно завопили, а с галерей, где сидели любовницы д'Орлеана-Эгалите, донеслись шумные рукоплескания, Луи-Мишель вышел из зала, снял шапочку члена Конвента, обтер потный лоб и торопливо зашагал вдоль ограды Тюильри, спеша в Пале-Рояль. По улицам клубилась толпа, не зная, что сквозь нее пробирается человек, чье слово, быть может, определило участь короля Франции.
Как он шел? Гордо распрямив плечи? Или стыдливо сгорбившись? Но, так или иначе, вскоре, через десяток минут, он появился там, куда так стремился: в галерее Валуа любимого сада Филиппа Эгалите и ночных проституток – Пале-Рояля. Там, в подвальчике ресторана Феврье, было его привычное место для обедов. Ему вдруг очень захотелось есть!
Было пять часов вечера. Луи-Мишель пообедал и уже расплачивался, когда к нему подошел какой-то человек. Свидетели происшедшего описывали его потом как черноволосого коренастого мужчину с выбритым до синевы подбородком. Одет мужчина был в длиннополый камзол. Ресторатор Феврье и присутствующие вспомнили, что он тоже был некогда одним из завсегдатаев подвальчика: бывший королевский гвардеец по имени Пари. Странно, что его имя созвучно имени столицы Франции. Какое глубокое, какое роковое совпадение! Словно бы сам город, измученный и опозоренный, залитый кровью, отрядил этого человека с его страшной миссией в галерею Пале-Рояля!
– Вы Лепелетье де Фор? – спросил Пари.
– Да, – ответил Луи-Мишель, рассеянно отсчитывая чаевые слуге.
– Вы голосовали по делу короля?
– Я подал голос за его смерть, – ответствовал мой брат.
– Scelerat [21], так вот же тебе! – крикнул Пари и, выхватив саблю из-под камзола, вонзил ее глубоко в бок Луи-Мишеля.
Феврье попытался схватить Пари, однако тот вырвался и убежал. Задержать его не удалось. По его следам послана погоня, однако он скрывается.
Найдут ли? Молюсь, чтобы его не нашли…
Брат мой мучился от раны еще почти сутки и скончался на другой день, в час пополудни. Теперь он «павший герой восставшего народа» и что-то еще в этом роде. Но мой несчастный отец, который испустил последний вздох этой ночью, перед смертью заклинал меня сделать все, что в моих силах, дабы хоть как-то «скрыть позор нашей семьи». Это его слова. Он наказывал передать его последнюю волю моему младшему брату Максимилиану – теперь он наследник титула, имени и состояния, теперь он граф Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо. Максимилиан еще совсем мальчик, ему всего пятнадцать, он сейчас отправился навестить своего любимого старого конюха Робера, который больше не служит у нас, а уехал к дочери-вдове, в деревушку Мулен-он-Тоннеруа, далеко, за много лье от Сен-Фаржо. И он, конечно, еще не слышал ни о случившемся в Париже, ни о своем новом положении, ни о том, чего потребовал от нас в последние минуты жизни отец.
А понимал ли он, чего требует? И как отнесутся к этому жена и дочь моего погибшего старшего брата?
Ночь с 6 на 7 июля 200… года,
Дзержинск.
Василий Каширин
Раздался такой вопль, что Василию показалось, будто у него сейчас, сию минуту разорвутся барабанные перепонки. Или даже уже разорвались. Вместе с этим начало резко саднить горло, и спустя какое-то мгновение Василий понял, что он не только слышал крик, но и сам кричал.
И не он один! Кричала длинноногая докторша, кричала откуда ни возьмись появившаяся худенькая девушка в бледно-зеленой мятой курточке и таких же брюках – наверное, медсестра или акушерка, – кричал седой мужчина с руками молотобойца, одетый тоже в бледно-зеленое и мятое… Да и цыганка продолжала кричать истошным голосом, билась, корчилась, ворочая вокруг бессмысленными, поблекшими от боли глазами.
Молчал только Москвитин. Молчал, поднявшись с колен и выпрямившись, держа в одной руке свой зловещий нож, а во второй – ворох каких-то ремней с привязанной к ним черной плоской коробкой.
У Василия постепенно отошла мгла от глаз, и он вяло удивился, что с ножа не каплет кровь. А ведь Москвитин зарезал, зарезал цыганку! Василий сам видел!
Прошло не меньше минуты, прежде чем до него дошло: он, оказывается, видел, как Москвитин не зарезал цыганку, а всего лишь что-то срезал с ее бедер – что-то, прежде прикрытое ворохом линялых разноцветных юбок. Неужели эти ремни?
– Выйдите все! – вдруг гаркнул Москвитин, словно дожидался мгновения, когда все оторутся и настанет наконец тишина. – Выйдите вон! Быстро! Ну! У меня тут взрывное устройство, неужели не соображаете?
Василия резко качнуло назад, он выпустил плечи цыганки, и голова ее с громким стуком упала на пол. Его пробрало ледяным потом.
– Да вы что? – страшным шепотом даже не сказала, а возмущенно просвистела доктор Макарова. – Она же рожает! Вы что, спятили?!
Василий не верил себе. Такое впечатление, что она ничуть не испугалась слов Москвитина. Такое впечатление, что она их даже не слышала!
Ему стало стыдно – и снова бросило в пот, теперь уж в настоящий, жаркий. Он быстренько снова схватил цыганку за плечи, а под колени ее взял седой мужик, хотя с его-то бицепсами он вполне мог и один унести женщину, даже и с таким огромнейшим животом.
– А ну, посторонись! – гаркнул он, отпихивая Москвитина, который все еще тряс своими ремнями. – Слышишь, как тебя там, – напряженный, деловитый взгляд адресовался уже Василию, – а ну, давай на счет «три». Подняли и понесли в ту комнату, на топчан. Готов? Ну-ка – раз, два, три!
Господи… Какая же она оказалась тяжеленная! Да еще бьется, мечется. Василия аж шатнуло, когда они с седым сделали первый шаг. Валентина Николаевна пыталась помогать, поддерживала падающую голову цыганки, но только мешала, поэтому Василий отодвинул ее плечом в сторону так же досадливо и бесцеремонно, как седой только что обошелся с Москвитиным.
Потом они еле протиснулись в дверь, а еще надо было дойти до топчана, который оказался где-то в другой части света, и осторожно – докторша беспрестанно жужжала в ухо: «Тише! Осторожнее! Бережней!» – опустить цыганку на топчан, покрытый выцветшей оранжевой клеенкой. Наверное, тут-то и был собственно приемный покой, потому что Василий смутно различал холодные, голубые кафельные стены, и монументальные, доисторические, белые, облупленные весы в углу, и колченогие стулья, и старый письменный стол – тоже под клеенкой, и два каких-то лотка на нем, с крышками в цветочек, будто на эмалированных кастрюльках, причем он даже уловил краем глаза непостижимую надпись: «Анолит. 0,05 %».
Как только цыганка оказалась на топчане, она завопила еще громче, в ее голосе уж вовсе ничего человеческого не было, и у Василия от этого вопля словно бы какой-то обмиранс наступил. Во всяком случае, он лишь смутно ощущал, как Валентина Николаевна хватает его за руку, тащит к двери и выталкивает за порог.
Дверь захлопнулась, и Василий смог наконец перевести дыхание. Не то чтобы крик цыганки стал значительно тише – дверь на вид казалась совершенно картонной, – но Василий был теперь хотя бы чисто номинально отделен от этого крика, вот и почувствовал себя малость получше.
У него подкашивались ноги, очень хотелось сесть, хотя бы на пол. Он привалился к холодной стене и принялся хлопать себя по карманам, пытаясь отыскать сигареты, хотя бросил курить два года назад, и не просто бросил, а даже закодировался по этому поводу.
Муть в глазах постепенно расходилась. Теперь Василию даже неловко было, что он мог так сильно испугаться, и он увидел Москвитина, который, держа на отлете левую руку с болтающимися в ней ремнями, другой сжимал рацию и что-то горячо говорил, приблизив к ней губы.