Посмотрел на крикуна. Он одет в длинную майку без рукавов. Толстовку повязал на поясе. Несмотря на юный возраст, руки покрывали татуировки, а на шее виднелся скорпион — знак банды. Сами они себя так и называли. Скорпионами. Люди же их звали пчёлками. Соня не знает, что сообщила мне много чего полезного. Того, чем я и сам интересовался.
Да и это её замешательство. Ещё одно подтверждение, что мне улыбнулась удача.
Отряхнув руки, поднялся и встал напротив мелкого скорпиончика. Его звали… Впрочем, какая разница. Мне нужен совсем другой человек. Я огляделся, но никого подозрительного не увидел. Слишком много школьников вокруг, легко затеряться.
— Ты кое-что забрал у нас, урод, — ткнул меня пальцем в грудь говорливый.
— Да неужели, — хмыкнул я, сделал шаг назад и достал из кармана оранжевый флакон.
Уронив его на землю, топнул. Раздался хруст стекла.
Тот, что стоял слева… Надо всё же узнать их имена, а то так и запутаться можно. Почти у любого человека, которого я встречал, имя выступало столпом личности. Что-то вроде нити, пронизывающей остальные участки. Если знать, куда смотреть, то легко найдешь нужное.
Парня слева звали Адам. Угрожающего придурка — Шон. Того, что справа, — Джейкоб. Мне понадобилось две секунды, чтобы найти, как их зовут. За это время Адам успел побледнеть, раскрыть рот и схватиться за голову. Джейкоб нахмурился, сжал кулаки и двинулся на меня. Шон последовал за ним. Эмоции, которые его переполняли, вскипели, как набитый взрывчаткой чайник.
Люди — сложные существа. Редко когда у них в моменте преобладает одна эмоция. Гораздо чаще встречаешь коктейль из противоречащих друг другу чувств. Шон не стал исключением. Он злился на меня и мечтал отомстить. При этом он ощущал страх, направленный куда-то далеко. На последствия того, что я сделал.
Шон кого-то боялся в этой школе. И этого кого-то мне надо найти. Впрочем, достаточно сделать так, чтобы он сам захотел меня отыскать.
Когда Шон схватил меня за грудки, я отвёл руку и позволил короткой дубинке скользнуть из рукава в ладонь. Когда он начал замахиваться, чтобы ударить в лицо, я шагнул в сторону, отчего моя кофта натянулась, и резко опустил дубинку ему на локоть. Раздался крик, и парень повалился на землю, схватившись за больное место.
Джейкоб был слишком тупым, чтобы осознать опасность. В его понимании он по прежнему оставался охотником, а я — добычей.
Дубинка прилетела ему в челюсть. Щека смялась, будто резиновая. Голову повело вбок, а изо рта вылетела пара зубов вперемешку с кровью. Удара хватило, чтобы обезвредить самоуверенного подростка. Но я недооценил Адама. Он набросился на меня, врезался в корпус и повалил на землю. Руку с дубинкой ловко блокировал и врезал кулаком в подбородок. В голове что-то взорвалось, я потерялся и поплыл. Он ударил ещё раз, а потом ещё, пока не разбил моё лицо всмятку.
Когда пришёл в себя, чужая туша уже слезла с меня. Перевернувшись, сплюнул кровь, ощупал языком зубы. Либо он не умеет бить, либо я слишком везучий. Поднявшись, увидел, как Адам помогает уйти своим друзьям. Те бросали на меня злые взгляды, но продолжать не захотели.
— Мы не закончили, — буркнул я, сплюнув ещё один сгусток крови. Коснулся лица, но быстро одернул руку.
Больно. Но ничего, переживу.
Моей фразы они не услышали и вскоре свалили за ближайший угол. Кажется, на сегодня приключения закончены.
Чтобы попасть домой, мне надо ехать через две пересадки. Я убедился, что за мной никто не следит. С этих малолетних бандитов станется, наверняка уже задумали подкараулить в следующий раз.
Мы с ними обязательно встретимся, в этом я не сомневался. Но встретимся на моих правилах, когда я буду готов.
Автобус тарахтел, дергался раз в пару минут и демонстрировал то ли упёртую живучесть, то ли то, что ждёт в старости каждого, если он встретит свои последние годы в Низинах. Работа на износ, даже когда срок годности вышел.
Водитель фонил тем сбором, который я называл «удушение». Едва тлеющие угли ненависти, пассивной агрессии, тупого смирения и ещё пятерки не самых лучших чувств, на которые способен человек. Тупым смирением я называл вовсе не то, про что говорилось в Библии. Нет, это было смирение сдавшегося человека, единственная радость которого — делать хоть что-то, пусть и давно ненавистное.