В ресторане гремели посудой, швейцар только что отпер дверь и вынес на крыльцо табуретку, символ его присутствия на посту и одновременно оповещение горожанам, что ресторан действует. Вид ее подсказал мне способ оттянуть свидание с Одуванчиком.
По случаю субботнего дня бар открылся с утра. Лена уже работала, то есть сидела за стойкой со штопором и книгой в руках. Для меня она ее отложила, механическим рассеянным жестом выдернула бутылку из гнезда холодильника и поставила передо мной. Этикетка — сухое вино — выражала ее точку зрения, что именно прилично пить по утрам в одиннадцать.
— Что мы читаем? — спросил я, как мне казалось, беззаботно и весело. Но, по-видимому, вышло фальшиво: она оглядела меня, словно врач пациента, округлым движением убрала бутылку и выставила другую, теперь с коньяком.
Я невольно загляделся на ее губы — в меру полные, точно очерченные и яркого розового, чуть оранжевого цвета. Следов помады как будто не было.
Она наклонилась вперед, слегка запрокинула голову и, опустив ресницы, подставила себя моим взглядам, как подставляют лицо дождю или ветру.
— Цвет натуральный, — она снова выпрямилась, — это у нас семейное, у бабушки были такие губы до самой смерти… и даже в день похорон.
В ее руке, как у фокусника, возникла сама собой рюмка; ее ножка коротко звякнула о стекло стойки, отмечая конец вводной части беседы.
— Вторую, — потребовал я.
Укоризненно покачав головой, она таким же загадочным способом добыла еще одну рюмку; второй щелчок означал, что пора поговорить обо мне.
— Вы пришли о чем-то спросить…
Спросить у нее?.. О чем?.. Чепуха какая… хотя… можно спросить…
— Что бы вы сделали, если бы вам предложили съесть лягушку?
Она нисколько не удивилась, не раздражилась нелепостью вопроса и не стала ничего выяснять дополнительно, а просто заменила мою рюмку стаканом. Это был ловкий трюк — она показала его уже вторично — убрать одну вещь и, взяв неизвестно откуда, из воздуха, поставить на ее место другую, и все это одним-единственным плавным движением. Да и способ изъясняться — с помощью бутылок и рюмок — тоже был недурен, своего рода профессиональный жаргон.
Она снова оглядела меня, но теперь уже не как врач больного, а как профессор студента, перед тем как в зачетке проставить отметку, налила мне почти полный стакан, себе рюмку, и убрала бутылку вниз.
Интересно, что мне поставили… это не двойка и не пятерка… если бы двойка, было бы полстакана, а если пятерка, бутылку бы не убрали…
Взяв свою рюмку, она уселась пить поудобнее, поставив ноги на что-то под стойкой, и колени ее приходились теперь как раз против моего носа. Я смотрел вдаль, близкие предметы двоились, и я видел четыре колена в ряд, четыре круглых красивых колена, как на рекламе чулок. Но вскоре их стало два, и я слишком уж хорошо чувствовал цвет ее кожи — цвет топленого молока, и ее теплую упругость. Она же считала, видимо, интерес к своим коленям законным и смущения не испытывала.
— Летом плохо в чулках, — она с сожалением погладила ноги ладонями, — а директор настаивает… говорит, пусть лучше кухня обрушится, чем барменша без чулок.
Покончив с сигаретой и коньяком, я встал.
— Ну вот, — сказала она медленно, — я немного вас развлекла… моими губами и коленями… что еще есть у женщины, — она тоже встала и, протянув руку, стряхнула с моего рукава пепел от сигареты, — что-то вас беспокоит… но плохого с вами не будет, если захотите, расскажете вечером.
— А все-таки, — спросил я, — что мы читаем?
Она показала обложку: Джек Лондон, Сказки южных морей.
— Интересно… но как там страшно… они все там живут прямо посреди океана, я умерла бы от страха.
Отсчитав вдоль улицы десять дворов, я очутился в безлюдном месте. Школьное здание я опознал без труда. Как полагается всякой провинциальной школе, она была окружена тополями и, как всякая школа летом, носила отпечаток запущенности. Не верилось, что внутри может быть кто-то живой, даже такая странная личность, как Одуванчик.
И все-таки он там был. Он открыл мне дверь и запер сейчас же снова. У кабинета химии, прежде чем повернуть ключ, огляделся по сторонам, а войдя, первым делом проверил задвижки на окнах и заслонку трубы вытяжного шкафа. Он демонстрировал явственные замашки мелкого сыщика, и я гадал, изобрел ли он их самостоятельно или насмотрелся детективных фильмов.
Найдя все запоры в порядке, он торжественно протянул мне руку:
— Наконец! Наконец-то! Мне даже не верится! — Он часто моргал глазами. — Восемнадцатое июля, запомните этот день! Он войдет в историю науки! Я не успею, но вы, вы-то будете об этом писать мемуары! — Он повернулся к столу и дрожащим пером обвел число восемнадцать в календаре красными чернилами.