В этих заботах прошла зима, и когда долгожданное тепло позволило проводить вечера на открытом воздухе, барон созвал всех знакомых на большой праздник в саду. Тогда изумленные гости увидели музей, устроенный в комнате с пальмами, и памятник под липой, а барон говорил, как он безутешен и страдает, утратив столь верного друга. В этот вечер обязанности хозяина лежали на нем одном, поскольку болезнь не позволила Софии выйти к гостям; вообще молодая женщина слабела день ото дня и вот уже две недели почти не вставала с постели. Все комнаты садового домика были открыты, за исключением той, где Антон Кюнель давал когда-то свои представления — после его смерти она была заперта по желанию баронессы. Все здесь было так, как оставил Кюнель в последний вечер: натянутое полотно и свечи на столе… только занавеси опущены, а высокие, белые с позолотой двери заперты наглухо, так что комната казалась немой и мертвой.
Теперь барон стоял у ее порога, устремив невидящий взгляд сквозь анфиладу комнат. Вокруг бесшумно, как тени, сновали слуги, лишь изредка из маленькой столовой доносился мелодичный звон фарфора и чистое позвякиванье серебра.
Когда гости наконец разъехались, барон ощутил усталость, которой до тех пор противился. Часы напряжения тела и духа, когда все время нужно было держаться настороже, чтобы парировать колкое слово или едкое замечание, отняли у него почти все силы, а он так и не знал, сумел ли одержать победу. А ну как они смеются над ним сейчас, по дороге домой? И что еще хуже — нет ли у них оснований над ним смеяться? Вдруг он и в самом деле был доверчивым глупцом, вдвойне достойным осмеяния за нелепые старания доказать, что не сомневается в своей жене и друге? Он стыдился этих мыслей и чувствовал, что не может дольше оставаться один — иначе смутные подозрения заговорят еще громче. Барон уже повернулся, собираясь уйти, как вдруг ему почудилось, будто за дверью раздался какой-то шорох. Сперва прошелестели чьи-то шаги, а затем послышался звук отодвигаемой мебели — точь в точь, как когда Кюнель перед началом представления переставлял стол на нужное место. Барон машинально взялся за ручку двери — заперто. Комната пуста, никто не мог туда проникнуть, должно быть, ему послышалось. Но едва барон пришел к такому выводу и, подсмеиваясь над своим разыгравшимся воображением, снова собрался уходить, как на него обрушился приступ леденящего страха. Это был слепой, инстинктивный ужас, противоречащий логике и здравому смыслу, словно кто-то разом отнял у него все силы, схватил за горло и душит.
Усилием воли барон стряхнул это жуткое наваждение и кликнул слугу. Он провел беспокойную ночь, полную мучительных кошмаров.
Утром супруга позвала его к себе в спальню. София не утаила, что тоже плохо спала в эту ночь.
— А как праздник? — спросила она. — Что сказали гости?
— Сказали? Они и рта не посмели раскрыть. Но я не знаю, что они подумали. — При этих словах барон устремил пристальный взгляд на лицо молодой женщины. В чем причина таинственной болезни, неумолимо подтачивавшей ее силы? Какой цветущей и свежей она была, покуда здесь жил Антон Кюнель! И странно, что грызущий недуг последовал непосредственно за его смертью. Неожиданно, выпрямившись на постели, София прервала течение его мыслей.
— Мой друг, — сказала она, — у меня есть просьба. Мне здесь нехорошо, я чувствую себя совершенно больной. Сейчас стоят такие погожие дни… Я могла бы любоваться зеленью. Позвольте мне перебраться в садовый домик.
— Даже не просите! Вы еще не окрепли, и это может вам повредить, — барона снова охватило неприятное чувство, овладевшее им накануне, и он утратил обычную рассудительность.
— Прошу вас, не противьтесь моему желанию. Здесь я обречена тосковать по нашему саду и никогда не поправлюсь. А там мне сразу станет легче.
Тут барон заметил слезы в глазах молодой женщины, и все былые сомнения показались ему недостойными и низкими. Стремясь загладить несправедливость, он сжал руку Софии своими и нежно ее поцеловал. Он был счастлив увидеть, как она обрадовалась, и тешил себя надеждой, что, вопреки прогнозам врачей, ее здоровая натура сумеет одолеть недуг.
Однако в состоянии Софии не произошло никаких изменений. Она, правда, несколько оживилась, но в то же время как будто отказывалась противиться неотвратимой судьбе. Несмотря на всю любовь и заботу, барону было непереносимо подолгу оставаться с женой: он не мог видеть этой улыбающейся покорности, безмятежного взгляда голубых глаз, совсем огромных на истаявшем лице. И было еще что-то, гнавшее его прочь из дома. С тех пор как он превратил садовый павильон в своеобразный памятник актеру театра теней, его не покидало странное ощущение, будто какой-то чуждый, язвительный и злобный дух завладел некогда столь уютными комнатами. Это чувство отравляло ему даже те редкие дни, когда слабость оставляла Софию, и они могли, как прежде, сыграть партию в шахматы.