— Это ты в первый раз, — сказала Сочигиль. — Может, позвать к тебе эдухан?
Оэлун покачала головой. Уменье шаманки могло помочь ей, но она не хотела, чтобы чьи-то руки забирались внутрь… За порогом юрты люди смеялись и приветствовали возвращавшихся. Она ковыляла к постели, когда кто-то крикнул во входное отверстие:
— Брат велел доставить ее сюда.
Это был голос Некуна-тайджи. Оэлун схватила подушку и зарылась лицом в войлок. Сочигиль что-то говорила, но она не разбирала слов. «Пусть будет сын, — думала Оэлун. — Пусть все кончится».
— Уджин, — сказал незнакомый голос, — ваш муж сказал, что я вам скоро понадоблюсь. Я вижу, он был прав.
Оэлун подняла голову. Женщина средних лет с тяжелыми веками карих глаз наклонилась над ней.
— Не бойся, уджин, — сказала женщина. — Меня зовут Хокахчин. Татары убили моего мужа и превратили меня в рабыню задолго до того, как ваши напали на них. Когда я сказала вождю, что много чего знаю о родах, он велел доставить меня сюда и сказал еще, что вознаградит меня за помощь.
Оэлун хотела что-то сказать, но Хокахчин продолжала:
— Ты можешь доверять мне. Человек, которого зовут Есугэй-багатур, также сказал мне, что убьет, если я наврежу тебе или младенцу.
Видимо, Есугэй принял решение относительно этой женщины сразу. Оэлун стиснула зубы и обмякла на постели.
Тело ее боролось. Ребенок стремился наружу; тело Оэлун сопротивлялось, и боль утихала только для того, чтобы стать еще более яростной.
В перерывах между схватками она видела, что небо в дымовом отверстии становится светлее. Этот ребенок будет бороться с ней день и ночь? Должно быть, это сын — все знают, что мальчик стремится увидеть жизнь яростнее, чем девочка.
Она продолжала тужиться. Хокахчин напевала; Оэлун не могла разобрать слова песни. Волна боли захлестнула ее. Ей теперь было все равно, кого она произведет на свет; ей хотелось одного — чтобы схватка была последней.
Что-то вытекло из ее тела. Она почувствовала, что бедра стали мокрые. Она повернулась на бок, тяжело дыша, а ее колени притянуло к груди. Теплые руки Хокахчин растирали ей спину и ноги.
— Идет младенец, — сказала женщина.
Оэлун закусила кусок кожи и стала на колени, крепко прижав руки к войлочному покрывалу. Живот тужился, и тело вытолкнуло то, что было внутри.
Оэлун упала на подушки. Хокахчин подняла окровавленный комочек, взявшись одной рукой за ноги, а другой поддерживая плечи. Младенец запищал. Руки протянули новорожденного Оэлун. Она взяла его в руки крепко, боясь упустить.
— Мальчик, — пробормотала женщина. — И предзнаменование есть — твой сын зажал в ладошке сгусток крови. Это примета власти — твой сын отмечен величием.
Оэлун взглянула на ребенка: крошечные пальчики ее сына сжимали что-то красное, яркое, как рубин.
Мышцы ее живота сокращались, выдавливая жидкость. Блеснул нож, которым Хокахчин перерезала пуповину. Ребенок плакал. Женщина подняла его и обтерла клочком шерсти.
— Прекрасный мальчик, госпожа. Багатур будет доволен, а ты будешь жить. Взгляни на своего сына.
Он был маленький. Трудно было поверить, что такой маленький мог причинить такую большую боль. Хокахчин взяла кувшин и влила несколько капель кумыса в рот младенца, а потом стала смазывать его салом. Оэлун закрыла глаза.
Оэлун оставалась в юрте семь дней, что было обычным для всех молодых матерей. Шаманы приходили лишь для того, чтобы благословить новорожденного и сказать ей, что расположение звезд благоприятствует ему.
Хокахчин носила ей одежду и топливо. Больше никто, даже сам Есугэй, не имели права входить в юрту до следующего полнолуния. Ей было спокойно, поскольку работа была одна — нянчить сына. По ночам она лежала с ним рядом и прислушивалась, как поют Есугэй с товарищами.
Глаза у сына были светлые, как у отца. Есугэй даст ему имя, но Хокахчин уже сказала, каким оно будет — Тэмуджин, Кузнец. Тот, кто кует металл. Татарского вождя, которого схватил Есугэй, звали Тэмуджин-Угэ. Имя это дано сыну в память о великом событии. Смерть татарского вождя очистила место в этом мире для сына Есугэя.
Как ни мал был Тэмуджин, сила в нем чувствовалась. Он сосал грудь так, что соски болели, и сопротивлялся, когда его привязывали к люльке. Его светлые глаза горели, словно в них отражался раскаленный металл, приготовленный для ковки. Она преисполнялась гордости всякий раз, когда смотрела на него. Она пела колыбельную, укачивая его. А когда он молчал, лежал тихо, глядя на нее из своей люльки кошачьими глазами, она чувствовала, как по спине пробегает холодок, словно ее тела коснулись холодным металлом.