Человек, чья стрела нашла Тогучара, наверно, был среди них. Ходжин молилась, чтобы он был, чтобы он видел, как насилуют его жену, как мечами рубят его детей, чтобы он исстрадался, прежде чем подохнет.
Бойня продолжалась до ночи. Тулуй выкрикивал распоряжения. Были принесены факелы на площадь, где теперь валялись груды тел, воняло кровью и загнивающей плотью. Ходжин не ложилась спать, оставаясь на троне, не обращая внимания на то, что у самой болит тело, прислушиваясь к бесполезным просьбам о пощаде, которые звучали на улицах.
К рассвету, когда стали затихать крики, она заснула, прислонившись головой к спинке трона, не отпуская Тулуя. Она проснулась, когда солдаты уже выносили трупы с площади, отделяя головы. Тулуй хотел быть уверенным, что никто не уцелеет, притворившись мертвым — ходили слухи, что в Мерве такое бывало.
Мужчины смеялись, складывая головы на площади. Одну горку из мужских голов, другую — из женских, третью — из детских. Ходжин смотрела на тысячи глаз, на лица с замершим выражением ужаса или искаженные страшными улыбками, на щеках выступала соль от высохших слез. У Тогучара на том свете будет много слуг.
Ходжин с трудом встала. Тулуй поднялся и взял ее за руку. Она оперлась на него, потому что мышцы на ногах свело. Люди все еще прочесывали улицы, вытаскивая из домов тех, кто там прятался. Одну группу таких прогнали сквозь арку, поставили к стене и расстреляли из луков. Маленький мальчик коротко вскрикнул, когда стрела попала ему в рот. Лучники одобрительно заорали, поощряя товарища за меткость.
— Это еще не все, — сказал Тулуй. — Ты останешься в городе?
— Да, — сказала Ходжин.
— Скоро из-за трупов по улицам не пройдешь.
— Тогда выгоняй живых из города. Мы покроем их телами всю землю — здесь никогда не будет никакой жизни.
Тулуй поклонился, обнажил меч и пошел к людям, сторожившим пленников. Ходжин снова села, ей поднесли кувшин с вином. Ей вдруг припомнились слова Хулан о том, что это не вернет ей мужа. Она ненавидела хатун за это, слова Хулан словно веревками стискивали ее сердце, принося боль и отчаяние вместо того, чтобы доставить радость.
Она отмахнулась от этой мысли. Когда Нишапур станет кладбищем, она обретет покой.
Шикуо пригласила Чан-чиня в свой шатер. Даосский ученый пребывал в стане Бортэ уже два дня. Его прислали сюда из стана Тэмугэ-отчигина, что был в долине реки Халки. Отчигин, зная, что хан хотел бы, чтобы Чан-чинь путешествовал с удобствами, послал с ним много людей, сотню волов и скот. Хан, наверно, очень уважает этого даосца, но все-таки потребовал, чтобы тот одолел трудный путь. Монаха пригласили на аудиенцию к императору Сян-цзуну около тридцати лет тому назад, но и тогда он не был молодым человеком.
— Лю Ван утверждает, что монаху лет триста, — сказала Лин.
Шикуо не поверила в это, а хан поверил. Лю Ван сказал ему, что Чан-чинь, как говорят, самый умный человек в Китае, что даосец непременно имеет эликсир, и Чингисхану очень хотелось верить в это.
Ей самой от монаха ничего не было нужно, но ее снедало любопытство посмотреть на человека, который имел репутацию такого мудреца. После его прибытия она послала ему кислого молока, сушеного творога, проса, теплую одежду и серебро для него и его учеников. То же сделала тангутская принцесса Чаха. Ламы, окружавшие Чаху, доставляли тангутке, жене хана, слабое утешение. Наверно, она надеялась на даосца. Душа Чахи была пустыней, жаждущей дождя. Этот мир не принес Чахе ничего хорошего, все мысли ее сосредоточились на мире ином.
Стражник объявил, что гости пришли. Вошли двое, а за ними и третий, все одетые в шерстяные халаты, подаренные Шикуо: летняя жара могла мгновенно смениться холодом. Гости приветствовали ее, сложив ладони, но на колени не стали. Третий поднял голову и посмотрел на нее.
Она поняла, что именно этого человека зовут Чан-чинь. Его черные глаза были ясны и безмятежны, бледная золотистая кожа над белой бородой сияла здоровьем. Она подумала о том, что глаза хана, казалось, видели, что у человека за душой, проникали в суть скрываемого, и как часто они становились холодными, словно он презирал то, что увидел. У монаха был такой же взгляд, но добрый и снисходительный. Все приготовленные слова вылетели из головы, она вдруг потеряла уверенность в себе.
Человек, стоявший справа от монаха, пробормотал слова официального приветствия. Звали его Ин Шипин, его товарища — Чао Шинку, они много лет были учениками ученого.
— Я рада, что вы почтили нас своим посещением, — сказала Шикуо, когда Ин Шипин замолчал. Она показала на подушки, и три монаха сели, но не притронулись к чаю и еде, которые поставили перед ними ее женщины. Чао Шинку пояснил, что Учитель не употребляет ни чая, ни мяса, что вареного проса, которое он ел утром, будет достаточно. Учитель благодарит ее за подарки.