Тэмуджину подвели коня. Боль усилилась, пока он доехал до балдахина и спешился. Его сразу окружили люди. Трон его стоял на возвышении под балдахином, обложенный подушками. Когти вонзились сильней, когда он пошел к трону по коврам.
Спектакль начался снова. Его уйгурские и киданьские писцы взялись за кисти. Подали еду и питье мужчинам, сидевшим справа от него, и женщинам во главе с Есуй, сидевшим слева. Судорога боли пробежала по руке, когда он угощал кусочками мяса ближайших мужчин. Внутри все горело. Тэмуджин чувствовал этот жар с тех пор, как его сбросила лошадь. Горело то сильнее, то слабее, но это ощущение никогда не исчезало. Он поднял кубок, и когти сдавили сердце.
Он выпил кумыс, ему налили еще. К тому времени, когда к нему привели цзиньских послов, питье затуманило ему голову, так что он с трудом воспринимал речи, которые переводил Цуцай.
— Дань, которую вы требовали, принесена, — говорил киданец. — Эти слуги его императорского величества просят его брата великого хана принять их серебро и шелк и драгоценные жемчужины, которые украсят его и его любимых, в обмен на мир в их стране.
Тэмуджин пришел в себя. Он взглянул на двух послов и повернулся к своим людям.
— Разве вы не слышали о моих распоряжениях? — спросил он. — Найдется ли среди вас кто-нибудь, кто осмелится не выполнить мой приказ? Когда пять планет соединились, я издал указ, запрещающий чрезмерную резню и грабеж, и этот указ по-прежнему в силе. Я приказываю вам известить о нем всех, чтобы все знали волю Чингисхана. Я сказал.
Тэмуджин поник на троне, а Елу Цуцай перевел эти слова. Его заявление мало к чему его обязывало, но «Золотой» государь воспримет его как обещание мира. Войска, которыми командуют Угэдэй и Тулуй, позже встретятся с менее подготовленным противником.
Он не выступит в поход вместе с сыновьями и не будет руководить сражениями. Возможно, он даже не узнает, Чем они кончатся. Самое трудное — заглянуть в себя и увидеть то, что усиливает мученье: мир, каким он будет, когда сам он больше не будет жить в нем.
Есуй, лежавшая рядом, шевельнулась. Она всегда была рядом, каждую ночь лежала под одним с ним одеялом. Спектакль требовал, чтобы он спал с женщиной.
Она назвала себя его тенью и сама казалась собственной тенью. Уверенность, звучавшая в ее голосе, исчезла, он чувствовал, что она испытывает жалость к его врагам. Жалеть его она не осмелилась бы.
Как же она злила его, когда набиралась храбрости говорить открыто о его кончине и необходимости избрать наследника. Ему особенно горько было сознавать, что она озабочена делами, которым придет черед после его смерти. Теперь же он умирал, и она больше не заводила разговора об этом, будто речь могла зайти о ее собственном отречении.
Как он некогда боялся смерти! Даже теперь все в нем восставало против такой участи, но спасения не было — никакие генералы не отразят ее, никакая охрана не прикроет его своими телами, никакие шаманы не могут прогнать ее, никакой эликсир… никакой Бог. Он отступил от смерти, как, бывало, действовал в сражении с противником. Вскоре ему придется повернуть и пойти на нее лоб в лоб.
Некогда с ним говорило Небо. Голос Тэнгри был такой же четкий, как и у окружавших его людей, а его сны показывали ему волю Неба. Его успехи несомненно доказывают то, что им руководил Бог, и все же он осознал, что великий мир, которого он не может завоевать, видимо, становится все больше. Порой казалось, что он был властелином мира по-настоящему лишь в мальчишеские годы, когда во сне вознесся душой на вершину горы и увидел стан, уходивший за горизонт, а не сейчас, когда все эти покоренные страны платят ему дань.
Вот он снова мальчик, сидящий в юрте Дая Сэчена, рассказывающий Бортэ и Анчару свой сон. Он не ведал, как найдет дорогу на вершину горы, но у него не было ни тени сомнения, что найдет. Небо подвергло его испытанию, выковав из него меч, которому предстояло объединить всех, живущих под Вечным Голубым Небом. Он получил свой первый важный урок после смерти отца: всякий, кто не покоряется ему, становится его потенциальным врагом, и он не будет в безопасности, пока все эти враги не покорятся ему или не будут уничтожены. Он мог бы и не усвоить этого, если бы не стал отверженным.
«Тэмуджин», — сказала Оэлун. Последнее время он все чаще слышал ее голос, звавший его. Из всех женщин, которых он знал, его пугали только мать и Бортэ, потому что, как ему было известно, они любили его по-настоящему. Их советы были весомыми, но он относился неприязненно к власти, которую они имели над ним.
— Бортэ, — прошептал он.