— Иди спать, — Парфенов похлопал капитана по плечу. — Раз Гусев прогнал — не суйся, там не твое дело…
— Да ведь за порядок на пароходе я же…
— Иди спать, папаша…
— Если еще такой беспокойный рейс… Опять мне американцев будут навязывать… В отставку… Поездил в вашей республике…
Капитан ушел в каюту, где сердито загородил раскрытую на палубе дверь сеткой от ночных бабочек и комаров.
К Парфенову подошел Хопкинсон — волосы взъерошены, галстук на боку:
— Вы русский? — спросил он, приблизя к нему вытаращенные глаза. — Вы коммунист?
— Ну?
— Вы — железные люди… Вы заставили возвышенные идеи обрасти кирпичом, задымить трубами, заскрежетать сталью… О, каким маленьким негодяем я себя чувствую…
— Постой, не плюйся… Чего расстроился-то?
— Моего дедушку белые поймали в Конго, набили на шею колодку с цепью, он умер рабом…
Парфенов сочувственно пощелкал языком, не понимая еще в чем дело.
— Мой отец всю жизнь улыбался своим хозяевам, обманывал, что ему очень весело и легко работать… Он умер рабом…
Парфенов и на это пощелкал языком…
— Я ненавижу белых эксплуататоров, — выворотив губы, сказал Хопкинсон…
— Правильный классовый подход, братишка…
Тогда негр схватил его руки, затряс их изо всей силы:
— Спасибо, спасибо… Я буду тверд!
Отбежал. Парфенов вслед ему, в раздумьи: — И этот сбесился! Ну, Волга!!!
Но Хопкинсон, весь пляшущий от волнения, подскочил опять, белые манжеты его описывали петли в темноте перед носом Парфенова…
— Лучше я вырву себе глаза и сердце… Но предателем — нет, нет… Пусть меня соблазняют самые красивые женщины!.. Пусть я страдаю как черт… Это расплата за то, что мои отцы и деды вовремя не вырезали всех белых в Африке.
— Правильно, братишечка…
— Моя жизнь — вам; русские, — с каким-то, почти театральным, порывом сказал Хопкинсон. — Я плачу, потому что мое сердце очень много страдает, оно очень чувствительное… Черные люди очень похожи на детей, это плохо…
В темноте не было видно, действительно ли у него текут слезы. Парфенов, похлопывая его по плечам, шел с ним к корме:
— Мы, русские, люди со всячинкой, нас еще в трех щелоках надо вываривать, ой, ой, ой — сколько в нас дряни, но такая наша полоса, что отдаем все, что есть у нас, вплоть до жизни, — рубашку с себя снимаем за униженных и порабощенных… (Облокотясь, оба повисли на перилах, на корме.) Баба, что ли, к тебе привязалась? (Негр сейчас же отскочил.) Так пошли ее к кузькиной бабушке, — это же все половые рефлексы… Хотя бабы страсть ядовитые бывают: подходишь к ней как к товарищу, а она вертит боками…
И у тебя в голове бурда. На Волге в смысле рефлексов тревожно…
— Решено! — громко прошипел Хопкинсон и побежал к задвинутому жалюзи окну миссис Ребус… Парфенов закурил и медленно пошел по другой стороне палубы.
Хопкинсон стукнул согнутым пальцем в жалюзи:
— Миссис Эсфирь…… Благодарю за роскошный дар, за вашу любовь… Я отказываюсь… Я не вернусь в Америку — ни один, ни с вами.
Он отскочил и шибко, будто было кончено с миссис Эсфирь. Но за окном ее — темно, никакого движения. И его решимость заколебалась.
Его, как кусочек мягкого железа к чудовищному электромагниту, потянуло к этим черным щелям в жалюзи, за которыми, казалось, притаилось чудовищное сладострастие… Дрогнувшим голосом:
— Миссис Эсфирь, вы слышите меня? Я вас не оскорбил… Это окно мне будет сниться… Никогда больше я не полюблю женщины, в каждой буду ненасытно целовать ваш призрак… Зачем нужно, чтобы я уехал? Вы знаете, с каким великим делом я связан здесь. Я не предам этой страны… Вы искушаете меня? Забавляетесь?.. Зажали рот и смеетесь в темноте… Смейтесь, страсть моя, безумие мое, смертно желанная женщина… (Он распластался руками по белой стенке, словно желая обхватить недосягаемый призрак, и несколько раз поцеловал край оконной дубовой обшивки.) Прощайте… (Отошел, опять повернулся.) Эсфирь, откройте окно, я требую… Я бы мог насладиться вами и обмануть, так бы сделал каждый белый у вас в Америке… Но я негр… Сын раба… Мне священно то, что в вас давно умерло. Именно таким вы будете меня любить… Дайте ключ и глупости вытряхните из головы….
Вспыхнул свет в каюте, жалюзи отодвинулись, появилась Эсфирь, одетая по-ночному — в пижаме. Взяв Хопкинсона за отвороты, притянула к себе и, высунувшись удобнее, залепила ему несколько пощечин…
Он не пошевелился, окаменел… Она отпустила его и спокойно:
— Ну, вот… Это — за все. Возьмите ключ…
На корме долетали шум и пение из четвертого класса.
Нина Николаевна не спала. Поправила волосы, села на сверток канатов, закурила папироску. Появилась Шура, все так же пряча портфель под оренбургским платком…
Пошарила близорукими глазами:
— В буфете — чистое безобразие, пройти нельзя… Слушайте, это под вашим, что ли, влиянием Валерьян надрызгался как свинья?.. При мне, безусловно, это в первый раз… (Нина Николаевна пожала плечами, отвернулась.) Хочу с вами поговорить о Вальке…
— У меня никакого желания…
— Да уж вижу: ревнуете прямо бешено…
— Послушайте…
— Спорить, ругаться со мной не связывайтесь: я — образованная. Скоро еду за границу на год. На кого Вальку оставить? Интересный, влюбчивый, с громадным темпераментом, — во всех отношениях это — мужчина для масс. Немедленно баба прилипнет… Так чем идти на риск, я его лучше вам оставлю…
Нина Николаевна сказала даже почти с любопытством: — Я много видела, но такое…
— Знаю, что дальше: наглая, мол, и дура, и так далее, визг на весь пароход… Наслышались, не обижаюсь, в себе уверенная, я не мелочная… Так вот, можете Валькой располагать как супругом на год… Для женщины в ваших годах с ребенком эта перспектива не дурна… За дальнейшее я не волнуюсь… Только не давайте ему сильной нагрузки и пить не давайте…
Нина Николаевна даже всплеснула руками, начала смеяться.
Тогда Шура обиделась.
— Чего? — спросила. — Чего раскурятились?
— Боже мой, — вы душка, Шурочка…
— Боже мой?! С вами разговаривают не как самка с самкой, а как товарищ с товарищем. То, что я беспартийная, не значит, чтоб вам ржать при каждом моем слове… Тоже — отвечает продолговатым голосом: «Вы душка, Шурочка…»
— Честное слово, без насмешки, вы очаровательная. — Нина Николаевна удерживалась, чтобы не смеяться. — Я бы с удовольствием оказала вам эту маленькую услугу… Тем более что Валерьян сам меня просил о том же…
— Врете! — Шура хлопнула себя по бедрам. — Ну, уж врете…
— Нет, нет… Но я пристроилась в жизни без мужа, — чище, свободнее, никакой помехи для работы… Дело люблю, в провинции меня любят… Счастлива… Вы, Шурочка, найдите ему какую-нибудь невзрачную особу с маленькими требованиями, как-нибудь с ней перебьется год-то.
— Ох, что-то… — Шура всматривалась пронзительно. Ох, что-то вы мало мне нравитесь… Двуручная…
Зинаида давно не спала. Подняла голову с подушки и Шуре страстно:
— Вы — гадкая женщина… Мама, она гадкая женщина.
— Не твое дело, Зинаида, спи…
— Старорежимные истерички обе, — Шура с удовлетворением нашла это слово. — Разговаривать с вами, знаете, политически даже опасно…
Крепче подхватив портфель, ушла…
В четвертом классе гладкая Дунька, кулачья дочь, вылезла из-под зубьев конных граблей: девке не спалось, — со стороны буфета долетали пьяные вскрики и цыганское пение… Дунька причесалась зеленой гребенкой, поправила сбитую набок ситцевую юбку. Подняла с паду соломинку, стала ее. грызть. Причина-почему она грызла соломинку-заключалась в том, что рядом на ящике сидел давешний колхозник, в сетке, в хороших сапогах, — и задумчиво поглядывал на аппетитную девку. На шум, цыганское пение он не обращал внимания.
— Поют гамом, гнусаво, нехорошо, — сказала Дунька.
Колхозник, наклонив голову к плечу, прицелился глазом:
— На такой жениться — и начнет тащить тебя в кулацкий омут.