История, о которой пойдет речь, записана отцом Стефаном, монахом бенедиктинского ордена, к которому принадлежу и я. Я не имел чести знать его лично, но так уж получилось, что я прибыл в аббатство Бейрон, чтобы занять его место. Отец Стефан скончался летом 1875 года в возрасте шестидесяти шести лет.
Пусть я не знал отца Стефана прежде, но, стоило мне только переступить порог его кельи, я смог многое сказать об этом человеке. Устав дозволяет нам, бенедиктинцам, иметь собственность, но запрещает владеть собственностью, поскольку Господу нашему хорошо известно: нельзя служить двум господам сразу. Потому кельи наши лишены удобств, которыми славятся дома знати и бюргеров: здесь вы не найдете ни изысканных, обитых бархатом кресел, ни мягких подушек, ни роскошных обоев, украшающих дворцы королей. Но не увидите вы здесь и той суровой бедности, что была в чести у средневековых монахов. Времена, когда кельи братии, пустые, лишенные всякого убранства, походили скорее на тюремные камеры или могильные склепы, чем на место молитвы, остались далеко в прошлом.
Как бы там ни было, от кельи отца Стефана веяло средневековым аскетизмом; в ней я не нашел ничего, кроме Священного Писания и еще сорока книг.
Пролистав Библию, я обнаружил на каждой странице пометки, сделанные его рукой, — множество пометок к каждому стиху Писания. Как будто всю жизнь отец Стефан посвятил тому, чтобы найти на листах Священного Писания иные строки. Как будто существовало некое сочетание слов, способное превратить Книгу Книг в новую Библию, лучше той, что имеем, и тем приблизить верующего к Богу.
Остальные сорок книг составляли труды по философии. Подозреваю, он не прочел ни одной из них, потому что на их страницах я не нашел ни единой пометки. Оказывается, иногда, для того чтобы определить, прочитана книга или нет, нет нужды обращаться к ее владельцу. Любопытно, не правда ли? Но еще более любопытным было то, что между страницами философских книг хранились засохшие цветы. Десятки, сотни роз! По одной через каждые десять страниц. Самые разные: английские, дамасские, белые, китайские, мускусные, кустарниковые, виргинские… Конечно, я не знал их названий и никогда бы не узнал, если бы отец Стефан не обвел на каждой странице, соответствовавшей розе, несколько букв печатного текста. С первого взгляда могло показаться, что в этой россыпи символов не было никакой закономерности, однако это не так. Если читать их, как водится, слева направо, то можно было прочесть название сорта розы. Я подозреваю, что этим и исчерпывалась для отца Стефана полезность философских трактатов. Ему незачем было читать тома, набитые отжившими свой век идеями и понятиями, поэтому он просто превратил их в библиотеку мертвых ароматов. Все, что ему был нужно, он находил в своей Библии — бесконечной вселенной, в которой вращался его пытливый разум.
Кроме книг, в спальне не было ничего: никаких вещей, ни единого напоминания о ее прежнем владельце, и это многое говорило мне об отце Стефане. Строгое черное распятие на побеленной стене, вровень с ним — образ Пречистой Девы, окно без царапин на раме, выдававших суетливость или горячность человека, его открывавшего. Сквозь скудное убранство комнаты проступали черты ее прежнего насельника — человека уравновешенного, умеренного и от природы нелюдимого, но весьма незаурядного. Человек, все существование которого вращалось вокруг одной-единственной книги и тысячи мертвых цветов, никак не мог быть филистером. Несомненно, отец Стефан жил насыщенной духовной жизнью. Он был немногословен, хотя и не давал обет молчания. О том поведали мне бенедиктинские монахи — общество отца Стефана всегда навевало на них скуку. Нет, он не давал обета молчания, потому что иначе ему пришлось бы солгать. Молчание составляло часть его натуры. Не следует выпячивать перед Господом те способности, которыми он наградил тебя по безграничной милости Своей, не стоит выдавать их за подвиг смиренного духа.
Существует две породы людей: одни за праздным многословием пытаются скрыть звенящую пустоту внутри, другие постоянно молчат, ревностно оберегая границы своей внутренней вселенной. Однако отец Стефан совмещал богатство внутреннего бытия с незначительностью повседневного существования. Чего ему это стоило, не знает никто. Ведь ему довелось жить в ту бурную эпоху, когда государственные мужи восставали на монархов и объединяли их владения; когда железные дороги ветвились, как побеги плюща, обрастая станциями, связывая города, страны, континенты; когда жены сами порывали с мужьями; когда семейные ссоры становились достоянием улицы и судов; когда гигантские ткацкие станки и другие паровые чудовища обрекали тысячи работящих, добропорядочных христиан на голодную смерть; когда приращение капитала было превращено в науку, а наука заменила собой религию; когда письма пересекали океан всего через несколько дней после написания; когда разврат и бесстыдство мутным потоком хлынули из домов терпимости на страницы модных журналов, заставляя молодых особ оголяться сверх всяких приличий. В те годы на сценах театров появились механические декорации: корабли, драконы, воздушные замки; немецкая опера враждовала с итальянской, валторны и тромбоны могли исполнять главную партию, соперничая со скрипками за право вести мелодию; хор появлялся в четвертом отделении симфонии; чувство возобладало над ритмом; любовь к женщине вдохновляла поэта больше, чем любовь к Богу.