Она прильнула ко мне всем телом, обхватила ногами, грозясь задушить в сильных ловких объятиях. Опьяненный страстью, я совершенно позабыл о том, что мы лежим в лесу, что нас могут заметить. Все мы знаем, отец Стефан, что это должно происходить иначе, — при закрытых дверях и задернутых занавесках. Но условности внешнего мира утратили для нас всякий смысл. Звук любви, который слетел с моих уст и коснулся слуха Мартины, изменил все вокруг и приглушил чувство опасности.
Я ринулся в атаку, но на мгновение замешкался. Казалось, будто я стою у преддверия пещеры, но не могу найти вход. Я чувствовал себя англичанином, заблудившимся в кривых улочках арабского города, или Минотавром, рыщущим по Лабиринту в поисках Венеры. И тогда Мартина взяла мою крайнюю плоть руками и бережно, проведя меня по закоулкам арабского города, по галереям и переходам Лабиринта, ввела ее в лоно.
Я часто вспоминаю этот момент. Все мальчики рисуют его в воображении, испытывая болезненную одержимость и почти мистический ужас. Но какой приятный сюрприз, отец! Все вышло совсем иначе, чем я себе представлял. Проникновение в лоно женщины казалось мне суровым, болезненным, тоскливым действом. Но какое невероятное облегчение я испытал! Это чем-то напоминает игру на скрипке: собственное звучание скрипки унылое, дребезжащее, смычок же звучит резко, режет слух; но вместе они составляют единое тело, они созданы друг для друга. Так вот, мужчина и женщина — это скрипка и смычок. Когда смычок касается скрипичных струн и их звучания приходят в согласие, они начинают танцевать, двигаясь то вверх, то вниз. То же происходило со мной и Мартиной — слившись воедино, мы запели в унисон. Но я был еще неопытным скрипачом, и мои движения были слишком порывистыми. Я словно пытался восполнить недостаток мастерства чрезмерной силой. В искусстве сила ничего не решает, и в искусстве любви тоже. Но тогда я об этом не знал и с неистовым рвением терзал струны ее плоти своим смычком, врываясь в нее, как дикий гунн в захваченный город. Но Мартину не испугал мой грубый напор. Ничто не могло поколебать мою власть над ней. Эта девушка принадлежала лишь мне. Она запрокинула голову, ее волосы рассыпались на подстилке из опавших листьев, ставшей для нас любовным ложем, а я возвышался над ней, частыми ударами бедер приближая пик наслаждения. Все быстрее и быстрее, пока, наконец, моя плоть не оросила ее лоно густым белым семенем.
В этот миг глаза и рассудок заволокло пеленой, и, оказавшись на тонкой грани жизни и смерти, я услышал чудесное пение. Тысячи голосов! Тысячи неведомых нот! Музыка наполнила мое естество, она рвалась наружу, сочилась из каждой поры, наводняя все вокруг. Какое странное чувство! Смех и плач, ложь и правда, день и ночь — два абсолютных полюса, которые притягивают и отталкивают друг друга.
— Люблю тебя! — Слова сами собой сорвались с моих губ.
Я еще не оторвался от возлюбленной, когда почувствовал, что все ее тело начало дрожать, словно от холода. Ее глаза бездумно вращали белками, а лицо окаменело.
— Мартина! Мартина! Что с тобой?
Схватив меня за руки, она забилась как пойманная в силки птица, пытаясь избавиться от меня. Внезапно дрожь переросла в конвульсии, глаза закатились, спина выгнулась дугой, словно из нее вынули позвоночник.
— Мартина! Мартина! Ответь! Что происходит?
Вскоре дрожь прекратилась, дыхание смолкло.
А потом на губах ее выступила кровавая слюна и медленно стекла по подбородку. Лицо девушки, побелевшее, с красными ниточками в уголках рта, было похоже на венецианскую маску в дни карнавала.
Я отпрянул в ужасе. Я бил ее по щекам, пытаясь привести в чувство:
— Мартина, ответь!
Но тщетно. Тогда я обхватил ее голову руками и встряхнул, как тряпичную куклу:
— Мартина, Мартина! Скажи хоть что-нибудь, пожалуйста!
Но она не ответила. Ее голова бессильно скатилась набок. Я испугался худшего и припал к ее груди — сердце не билось. Я пощупал пульс: пульса не было. Казалось, она умерла.
Постепенно по всему ее телу разлилась мертвенная бледность, с лица сошел румянец, а губы посинели, словно она съела ягод тутового дерева. Да, отец Стефан, Мартина умерла.