Я направился в лепрозорий в тот же день, несмотря на то что уже стемнело.
Я не осмелился проникнуть в здание, боясь заразиться, и стоял метрах в двадцати от двери. Один из прокаженных, несших охрану, поднес к губам нечто, напоминающее рожок, и подал мне сигнал. Я сказал, что хотел бы увидеть Констанцию, женщину без рук. Сторож исчез, и вскоре тяжелая дверь больницы отворилась. Я увидел тетю Констанцию.
Она стояла, сгибаясь до земли, и всем видом своим напоминала древнюю развалину. Ее культи были скрыты под бинтами, на теле явственно проступали следы проказы. Куски плоти, казалось, вот-вот отделятся от шеи. Я сделал над собой усилие, но не отвел глаза.
— Почему? Почему, тетя Констанция?! — вскричал я.
Спокойно взглянув на меня, она подняла руки и показала мне культи.
— Мне нечего было ждать от жизни. Твой голос несколько лет назад отравил меня абсолютной страстью. До некоторых пор вера удерживала меня от греха, но наступил день, когда и она оказалась бессильна совладать с зовом плоти. Твой яд слишком глубоко проник в меня. Я не могла преодолеть искушения. Господь заповедал нам: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».[6] Я должна была отрезать себе руки.
— А прокаженные? Неужели Господу оказалось мало твоего покаяния?! Неужели он не простил тебя?!
— О, Людвиг! Я сделала это не ради милосердного Господа… Ради тебя. Во мне живет эликсир смерти. Лишь боязнь смерти не позволит тебе приблизиться ко мне. Моя болезнь не имеет ничего общего с той, что поразила тебя. Она — от мира сего, и сейчас она защищает меня. Если ты овладеешь мной, ты умрешь. Я знала, что ты вернешься. Такова твоя натура. Ты никогда не останавливаешься на полпути. Держись от меня подальше. Если ты приблизишься, я не смогу тебе противиться. Но, овладев мной, ты заразишься проказой и найдешь свою смерть…
Я не мог поверить своим ушам. Тетя Констанция предпочла заразиться самой ужасной из болезней, лишь бы не приближаться к наследнику Тристана. Она боялась, что не сможет побороть соблазн. Возможна ли, отец Стефан, большая жертва?
Через неделю тетя Констанция умерла от проказы. Ее смерть повергла меня в печаль, но в то же время пробудила во мне надежду. Оказывается, человеческая воля — не игрушка с руках всесильного рока. Адам может победить змия. Земная любовь людей способна одолеть вечную любовь богов. Марианна и Людвиг могут нанести поражение Тристану и Изольде…
С возвращением. Людвига Ш., певца, с которым я так близко сошелся, в начале апреля мы смогли, наконец, приступить к генеральным репетициям. Подготовка к представлению «Тристана» вошла в заключительную стадию.
Никогда прежде мне не приходилось работать с певцом, который воспринял бы мои бесчисленные советы и замечания с таким пониманием. В моих глазах это подняло сего гения оперной сцены на недосягаемую высоту. То упорство, какое я проявлял порой относительно некоторых частностей, не вызывало у него отторжения. Верно и то, что он мгновенно вникал в смысл замечания, даже если я несколько искажал его, боясь ранить впечатлительного юношу чересчур прямолинейной критикой.
Объяснение коренилось в том, что мой друг сам по себе настолько проникся духом моего произведения, что ни одна деталь, ни одна частность не могла ускользнуть от его пытливого взора.
[…]
Говоря по правде, даже теперь, по прошествии трех лет, когда я пишу эти воспоминания, мне представляется невозможным оценить вклад Людвига Ш. в постановку «Тристана». Кульминацией его деятельности явился выход в третьем акте моей драмы, где действие достигает своего апогея, где музыка превращается в хаос, передавая гамму чувств от высшей степени любовного трепета до стремления к смерти…
Любому, кто внимательно читал партитуру упомянутого третьего акта, становится ясно, что я имею в виду, говоря о несравненном даровании моего друга. К этому следует добавить лишь то, что на генеральной репетиции самые беспристрастные и взыскательные слушатели после просмотра этого акта предрекли опере оглушительный успех.