Свет рампы хлестанул меня по глазам. Зажмурившись, я пересёк сцену, встал к микрофону и коротко кивнул в зал.
— «Двадцать восемь капель корвалола», — бросил я в тёмную его тишину. — С этой вещи я начинаю все свои выступления.
Перебои жизненного соло лечатся испытанным плацебо: 28 капель корвалола и дождём сочащееся небо… Памяти незримая петарда россыпью колючих многоточий выстрелит в районе миокарда и отпустит на исходе ночи…
Сочиненъе стихов… Зачем?!
И на кой совершенство слога?! —
недоказанных теорем
остаётся не так уж много.
Слишком хожена эта гать
и протоптаны эти стёжки…
Унизительно — подбирать
со столов опустевших крошки.
Мне б исчезнуть в мельканье лиц,
в шевеленье житейской пены,
но невидимый миру шприц
мне стихи загоняет в вены…
Ночью всё так выпукло и чётко делится на дебет и на кредит; только сердце, шалая подлодка, глубиной непознанною бредит… Стая истин, спаянная в узел, ставшая докучливою ношей, острыми рапирами иллюзий тычется в предсердья и подвздошье…
Сочиненъе стихов… К чему?!
Что изменится в мире этом?! —
всё из света уйдёт во тьму,
чтобы вновь обернуться светом.
И за краткий житейский миг,
напоённый мечтой о чуде,
я не стану скопленьем книг,
что до дыр зачитают люди…
Ночью так враждуется с собою! И от изголовья до изножья время захудалою арбою тянется по мраку бездорожья. Нет стихов, шрапнельных многоточий; только холод стен да холод пола. Всё, что я хочу от этой ночи, — 28 капель корвалола…
К концу первой части я поймал кураж. Стихи, мои стихи, то единственное, что создал нищий, непутёвый горький алкаш и подсевший на анашу и герыч торчок Олег Вронский. Стихи, то единственное, что у меня есть, то, ради чего я живу, то, ради чего только и стоит жить… Я дарил стихи, награждал ими, священнодействовал. Я делился с миром тем, что в муках и корчах рожала моя изнасилованная жаждой творить, беременная рифмой душа.
Я увидел его, едва зажгли лампы. Увидел, и кураж ушёл, удрал, вылетел из меня, как воздух из сдутого резинового клоуна. В первом ряду, развалившись в кресле и закинув ногу на ногу, на меня с фирменной придурковатой ухмылкой пялился поганым взглядом мой самозваный куратор, губастый наглец и хам Витька Лопухов, по кличке Лопух. Левой рукой он обнимал за плечи волшебной, ослепительной красоты брюнетку. Всмотревшись, я узнал её. Влажными чувственными глазами из-под длиннющих загнутых ресниц меня небрежно разглядывала госпожа Диана Клищук, секс-символ России, певица и исполнительница главной роли в побившем рекорды кассовых сборов кинематографическом шедевре «Очи чёрные». Жуткий контраст между её красотой и отталкивающей блекло-худосочной рожей Лопухова всадил мне чугунной дурой под сердце, свингом заехал в живот и добавил в солнечное. Я едва сдержал рвотный спазм и опрометью метнулся со сцены вон.
Не знаю, как удалось продержаться вторую часть. Я запинался, путался в словах, мямлил. Зал поначалу терпел, но потом зашёлся недовольным гулом, к которому вскорости добавился галёрочный свист. Когда я покидал сцену, свистели и улюлюкали уже отовсюду.
Витька Лопухов ждал меня на выходе, вальяжно привалившись спиной к колонне и с ленцой поковыривая во рту зубочисткой. Я споткнулся на ровном месте, с трудом удержал равновесие. Лопух отделился от колонны и вразвалку двинулся ко мне, протягивая на ходу руку.
— Ты какого чёрта меня преследуешь?! — заорал на него я. — Мы с тобой никакие не друзья, понял?! Чтоб я не видел тебя больше, урод!
— Ну-ну, полегче, Олежек. — Лопух убрал руку, и придурковатая ухмылка появилась вновь. — Ходить на представления никому не запрещено, не так ли? И потом, с чего ты взял, что преследую?
— А что, нет?
— Нет, конечно. Я тебя всего лишь курирую. Вот привёл посмотреть на тебя смазливую провинциалочку.
— Это Диану Клищук ты называешь провинциалкой?
— Конечно. Откуда она там, из Рязани, что ли? Или из Конотопа? — Ухмылка внезапно слетела у Витьки с лица. — Хочешь её?
— Что-о-о?!
— Ты не понял? Я спросил, хочешь ли ты эту тёлку. Она выделывает неплохие фортеля в койке.
— Идиот. — Я обогнул Лопуха и отчаянно замахал рукой подъехавшему к входу такси.
Звонок в дверь раздался через полчаса после того, как я, разбитый и вымотанный, добрался до своей захламлённой, пятый год мечтающей о ремонте квартиры.