— Посмотрели кожемяки на пепелище в последний раз, плюнули и пошли себе по домам. Так и пропал Заклад без отпевания, без слова доброго. Канул в темноту. Словно и не было его.
Вот зима минула, весна прокатилась, лето отгуляло, а как осенняя распутица в дверь постучалась, поползли по Ельцу странные слухи. Мол, не умер резчик. Будто бы видели его у трактирщика Акзыра в подмастерьях. Будто служит он ему, словно раб, безмолвно и покорно. Скажет Акзыр «укради» — украдёт, скажет «убей» — убьёт. Другие говорили, работает он ночным ямщиком и вместо денег за извоз загадки загадывает. Отгадаешь — иди свободно, не отгадаешь — вопьётся в горло и кровь досуха выпьет. Начали поговаривать, что неспроста дом Нила запылал, что по умыслу резчик сгорел, а теперь не успокоится, пока убивцу своему не отомстит. Так народ сам себя застращал, что кожемяки, вину в душе ощущая, заупокойный молебен по резчику заказали. Да только всё без толку. Продолжает мертвец людям являться. Вот уже и у вдовушек в гостях его видели. Бабы после ночной встречи в томлении пребывают и бледные очень, но рассказывать ничего не желают, отпираются. Ещё говорили, будто на Илью-пророка средь бела дня беспалый через базарную площадь прошёл, да ещё с танцем. Бурлит город, слухами полнится. Собрались уже из монастыря иноков звать, чтоб те святостью своей упыря в могилке успокоили.
И снова вышло не так, как люди задумывали. Грянула на всю страну революция, и за ней война гражданская. Прошлась серпом, приложила молотом. Да так люто, что про историю с мёртвым резчиком уже и не вспоминали. Самим бы вживе остаться. Потом немец нагрянул. Начались бомбёжки. А как разбили врага — новая жизнь пошла. Поля за рекой домами застроили. Старое всё забылось.
— А фигурки, что Заклад вырезал? Какие они были?
— Размером невелики, сработаны искусно: люди, звери разные, птицы всех мастей… Однако же более всего любил Заклад коней вырезать. Да того они у парня хорошо выходили, что, кажется, вот сейчас в галоп сорвутся. Раньше-то почитай у каждого в доме такая поделка стояла.
Картина начинала проясняться, загадки одна за другой открывали свою скрытую суть. Но от этого становилось только страшнее.
— Эти… муло, с ними как-то можно справиться? — У меня перед глазами неожиданно возникли персонажи гоголевских сказок: бурсак Хома Брут с меловым кругом и требником, лихой кузнец Вакула, запросто скрутивший чёрта. Ещё смутно вспомнились детские страшилки, что-то про красные пятна и осиновые колы.
— Справиться с живыми можно, с мёртвыми поздно справляться, — развеял мои грёзы собиратель фольклора.
— Как же быть?
— Бежать. Цыгане, которым мертвяк досаждал, в другой табор просились. Муло к месту своей смерти накрепко привязан. Версты две-три — дальше ему хода нет. Раньше-то, когда пешками спасались, страшно было. Особенно под вечер. Теперь — дело другое: пароходы, еропланы, коляски скоростные — легко уйти.
— Ну а если нельзя уйти? — Я вспомнил тётю Клаву. Как она там? Всё так же безвольно лежит на кровати? Или уже встала, ищет спрятанную брошь?
— Тогда плохо дело. Ночью от мертвеца спасения нет. Правда, бывали случаи, когда муло успокоить удавалось.
— Как? Как его можно успокоить?
— Напомнить ему, что умер. Как же ещё? Только трудно это. У мертвеца голова, точно квашня. Мысли в ней все спутаны, скомканы. Одна на другую налезает. Поди-ка попробуй верную тропку отыскать. Вот и ходит он по земле, себя не помня, другим несчастья чиня, словно…
— Словно безумный робот, — вспомнил я диафильм «Охота на Сетавра».
— Робот? — удивлённо переспросил цыган. — Ну, хоть и робот. А что безумен он — это точно. И те, кто с мертвецом знается, безумием его прирастают.
— А если всё-таки удастся напомнить? Что тогда?
— Живёт муло против закона Божьего, словно камень в ручье. Поток не остановит, но и течь спокойно не даст. Будет вокруг него вода застаиваться, хороводы кружить, свернётся смертельными воронками, выроет предательские ямы, а то и вовсе зацветёт, заболотится. Течение мусора нагонит. Едва вспомнит муло про свою смерть — своротит ручей валун.
Цыган неожиданно остановился.
— Вот и дом твой. Ну что ж. Будь здоров. Может, когда и свидимся. — Он махнул на прощание рукой, повернулся и пошёл прочь — чёрный силуэт в зарождающихся сумерках.
Мне вдруг почудилось, что цыган уже невообразимо далеко, словно между нами легла бесплотная, но нерушимая преграда.
Я с удивлением обнаружил перед собой знакомые ворота.
— Постойте! — крикнул я вслед удаляющемуся человеку. — Скажите, что мне делать?
— Сердце слушай, — донёсся едва слышный шёпот.