— Чего, настоящий? Ого!
— Первый раз? Ну, вот гляди: клыки только прорезались, десны розовые. Щенок совсем. — Чужие пальцы хватали за лицо, оттягивали губы, сквозь дремоту я пытался сбросить их, но женский голос только смеялся. — Строптивый, гляди-ка.
— Может, зря все? Он агрессивный, похоже, все одно на усыпление.
— Там посмотрим. Тесты сделаем, проверим. Смотри, крепкий какой. Хороший. Ты попрочней клетку неси.
Железо окружило, навалилось запахом и жаром. Я ежился, задерживал дыхание и все пытался сказать о том, что мне больно. Но они словно не слышали. Или не понимали человеческой речи.
Майк Гельперин, Александр Габриэль
Персональный вампир
Впервые я увидел его… Нет, не так. Сначала я его не увидел, почувствовал.
Была бедовая, разухабистая вечеринка в мою честь. Справляли в «Анне Керн» на Арбате, заведении вычурном, помпезном и претендующем на причастность к литературе. Хмельной Марат, перекрывая шквалы музыки, орал невразумительные тосты. Инга хмурилась, катала в ладонях бокал с замысловатым, в три цвета, коктейлем. А расхристанный дерганый парень на сцене хрипло вбивал в микрофон «Разрешите мне зайти с козырей».
Разрешите мне зайти с козырей, разрешите мне уйти с молотка и остаться возле ваших дверей — не навечно, а хотя бы пока. Я пытался отыскать в речке брод, но — глубокая повсюду вода… Мой знакомый от ворот поворот по старинке не ведет никуда.
Я слышал этот шлягер в сотый, в тысячный раз. В миллионный. Я давно уже перестал воспринимать слова. Они больше не были моими, написанными десять лет назад за ночь. В ту чудовищную, жуткую ночь, когда Инга сказала, что от меня уходит. Слова, наотмашь саданув по болевым центрам, разодрав гортань и разворотив слезные железы, вырвались из меня, отвесили на прощание пощечину и ушли жить собственной, не забитой алкоголем и дурью, не заляпанной изменами и выбросами тестостерона жизнью. Через месяц они, умостившись между нотными строками, оделись в музыку и разлетелись по стране. Динамики, заходясь от натуги, швыряли из себя наружу переставшие быть моими слова, и те вторгались, вламывались, ввинчивались людям в ушные раковины, плутали в извилинах мозга и по ним скатывались вниз, в область сердца, туда, где, по слухам, живет душа.
И чем дальше — тем больнее тоска, тем безверие сильней и острей… Разрешите мне уйти с молотка. Разрешите мне зайти с козырей.
В тот момент, когда Марат, осатанев от собственного многословия, бросил идиотский тост и проорал наконец «Выпьем, мать вашу»… Когда Инга залпом опорожнила хрустальную усыпальницу трехцветной экзотики… Когда расхристанный парень на сцене харкнул в микрофон последним переставшим быть моим словом, а музыка, дрогнув в конвульсивном спазме, умерла… В этот самый момент я почувствовал на себе взгляд. Нет, скорее это был не взгляд, а прострел. Нечто циничное, вкрадчивое нащупало меня, ехидно цокнуло языком, ухмыльнулось, на мгновение замерло, а затем, размахнувшись, полоснуло по грудине хирургическим ланцетом и отсекло сердце. Ухватило его, выдрало аорту, извлекло наружу и принялось изучать.
Я поперхнулся «Немировым», задохнулся страхом и болью. Ополовиненная рюмка выпала из ладони, остатки водки плеснули на скатерть. Сумрачный ресторанный зал накренился вдруг, закачался, и я лихорадочно вцепился в край стола дрожащими пальцами, чтобы не упасть.
— Олег, что с тобой? Олег! — метнулся ко мне Марат.
Мир поплыл. Кто-то хлопал меня по спине, кто-то кричал, что нужно врача, кто-то тыкался кромкой бокала с водой в губы, но все это оставило меня безучастным. Неспособный даже двинуться, не в силах вымолвить слова, я завороженно смотрел, как сумрак в дальнем углу зала сгустился и затвердел. Из серого он стал черным и замер, но потом закачался, разбух, заклубился белесым дымом. И из него, из этого вязкого, шевелящегося марева, словно цирковой фокусник после пиротехнического трюка, материализовался вдруг человек.
Он шел через зал ко мне, длинный, черный, с расплывшимся, смазанным дымным пятном на месте лица. Он подкрадывался неслышными медленными шажками, и я, спеленутый ужасом, оцепенело глядел на него. А потом… потом я его узнал.
— Олег! — наконец ворвался мне в уши заполошный голос Марата. — Оле-е-е-е-ег!
Я судорожно выдохнул. Меня отпустило, зал перестал качаться и крениться, струйки дыма развеялись, и предметы обрели устойчивость. Придурковато лыбясь мясистыми губами на худосочном бескровном лице, ко мне двигалась вовсе не демоническая личность, а самая что ни на есть заурядная. Мой бывший сокурсник по филфаку МГУ, страшный зануда, наглец и патологический двоечник Витька Лопухов, по кличке Лопух. Я припомнил, что в последний раз видел Витьку уже после выпуска, лет эдак пятнадцать назад. И было это на собрании литкружка, откуда Лопуха после долгих мучений наконец выперли за чудовищную, едва ли не фантастическую бездарность.
Не прекращая лыбиться, Лопух приблизился, без спроса уселся на свободное место за столом, не глядя двинул к себе пустую рюмку и вопросительно уставился на меня. Был он в черном, пижонистого покроя пиджаке и черной же с высоким воротом рубахе. Узкий белоснежный галстук разметочной полосой на гудронном шоссе пробежал от ворота к ремню.
— Олег, кто это? — растерянно спросил Марат. — Тебе лучше, Олег?
Я мотнул головой, разгоняя остатки морока. Звуки и краски вернулись, в голове устаканилось, а незваные мои визитеры, страх в обнимку с ужасом, откланялись и убрались прочь. Мой друг Марат, единственный, верный и настоящий, тот, который с детства, который навсегда, сжимая мне предплечье, тревожно заглядывал в глаза.
— Всё, я уже в порядке, — выдохнул я, — спасибо, дружище. Видимо, временная слабость… Знакомьтесь. Марат Дорофеев, композитор. Виктор Лопухов, э-э… — Я замялся, не имея ни малейшего представления, чем Лопух добывает себе хлеб насущный.
— Безработный, — помог определиться Витька. — Профессионал. Мне здесь сегодня нальют?
— А собственно… — Я вновь замялся. Проклятая интеллигентность не позволяла спросить, что он, собственно, делает в банкетном зале, закрытом по поводу праздника в мою честь. В список приглашенных Лопуха я точно не включал, да и неудивительно, сто лет прожил без такого гостя и еще двести бы сдюжил без малейшего сожаления.
— А собственно, я пришел тебя поздравить. Бунинскую премию не каждый день ведь вручают, не так ли? — Витька, по-прежнему глядя мне в глаза, нашарил на столе бутылку водки и плеснул в рюмку. — Хочу с тобой выпить, ты, надеюсь, не против? И вообще, не дело, что мы столько не виделись, друг мой Олег Вронский. Но ничего, я теперь буду у тебя частым гостем.
— В каком смысле? — спросил я ошеломленно.
— В прямом. — Лопух опрокинул рюмку в губастый рот. — С сегодняшнего дня можешь считать меня своим куратором.
— Что? Кем считать?
— Ты не расслышал? Ку-ра-то-ром. Твоя баба? — кивнул он на Ингу.
— Вот что, куратор, — сказал я со злостью, — тебе не кажется, что это не твое дело?
— Кажется, — признался Лопух и поднялся. — Или не кажется. Что ж, приятно было повидаться.
Он повернулся ко мне спиной и двинулся на выход. Поравнявшись с ярко освещенной сценой, обернулся. И все с той же придурковатой улыбкой подмигнул мне.
— Странный тип, — меланхолично проговорила со своего места Инга. — Неприятный, и взгляд у него нехороший, мертвый какой-то взгляд, пустой и стылый.
Я вернулся домой под утро, пьяный, усталый и злой. Сонная Москва студила мне лицо всхрапами октябрьского ветра, и плакала редкой слезой последних листьев сутулая береза во дворе.
Я поднялся в лифте на шестой, нашарил в кармане ключ и, взглянув на видавшую виды дерматиновую обивку квартирной двери, замер. Пришпиленный за угол кнопкой, косо свисал с нее заляпанный красным лист белой бумаги в линейку. Я сорвал лист, брезгливо взял его за края и вгляделся.
Жутким, корявым почерком, записанный в строчку, на листе был выведен отрывок из моего раннего стихотворения «Бессмертный». Буквы кривлялись, корчились, а я вновь и вновь одурело перечитывал то, что издавна знал наизусть.