— Ты уверена? — хрипло спросил Мигель.
Их взгляды встретились. Карина отбросила одеяло.
— Я хочу тебя.
Мигель не заставил ее просить дважды.
— Ты даришь мне рай.
Наслаждение, на которое она уже больше не рассчитывала, затопило ее, заполнив каждую клеточку тела. Приподнявшись на руках, оберегая Карину от веса своего внушительного тела, Мигель застыл. Глаза у него были закрыты, лицо напряглось, и только приоткрытые губы подрагивали, как у человека, возносящего молитву Богу.
Карина тоже не двигалась, вбирая в себя полузабытые, но в чем-то новые ощущения. Она не сразу поняла, в чем дело, и лишь спустя какое-то время вспомнила. Мигель обошелся без презерватива. Да, теперь в этом не было необходимости.
— Ты уверена, что мы можем себе это позволить? — с тревогой спросил он, заглядывая ей в глаза.
— Конечно, — поспешно ответила она. — Врач сказал, что секс допустим до самых родов.
— Точно? — Он уже пришел в движение, начав, как всегда, нарочито медленно.
— Ты же мужчина, ты сам должен это знать, лукаво напомнила Карина.
Он покраснел.
— В мужских компаниях такие вещи не обсуждаются.
Карина рассмеялась.
— Оказывается, и тебе есть чему поучиться.
Мигель лежал рядом, стараясь восстановить дыхание, и Карина завороженно наблюдала, как поднимается и опускается его могучая грудь, покрытая густыми черными волосками.
— Как ты вошел? Дверь ведь была закрыта.
— Неужели ты думаешь, что я умею только делать деньги?
— Нет, ты прекрасно делаешь кое-что еще. — Она провела ладонью по поджарому животу. — И в этом деле ты настоящий мастер.
Он остановил ее руку.
— Подожди, дай мне несколько минут.
— Я соскучилась. — В доказательство своих слов она потерлась бедром о его ногу. — Так ты вскрыл замок?
— Меня научил этому отец Рафаэллы. Он прожил трудную жизнь, рос на улице, зарабатывая на кусок хлеба не только головой, но и кулаками. Так вот, он часто повторял, что мужчина должен уметь все. От него я и научился кое-каким штучкам. Открыть замок для меня не проблема.
— А как это воспринял твой отец?
— О некоторых из моих талантов он не догадывается.
Ей было так хорошо рядом с ним. Как в старые добрые времена. И даже лучше. Тревоги и беспокойства отступили, и Карина наслаждалась почти забытым ощущением покоя и комфорта.
— Похоже, кое-какие из своих способностей ты утаивал и от меня. Я, например, не припоминаю случая, чтобы ты помогал мне готовить.
— У тебя и так все прекрасно получалось. Кроме того, мужчине не место в кухне. Хотя, конечно, это не значит, что я не могу поджарить яичницу или сварить кофе. — Он вздохнул. — Мне нравилась та наша жизнь в Нью-Йорке.
— А помнишь, как ты разозлился, когда я сказала, что нам не нужна ни горничная, ни кухарка?
— Мне казалось, что ты просто не справишься с домашними делами. По-моему, глупо все делать самому, если есть возможность переложить часть обязанностей на кого-то еще.
— А мне хотелось делать все самой. Хотелось заботиться о тебе. Хотелось чувствовать себя хозяйкой. Наверное… — Карина замолчала. Да, наверное, подсознательно она стремилась к постоянству. Стремилась поддерживать иллюзию дома и семьи. Стремилась не думать о том, что их отношения носят временный характер. Может быть, поэтому разрыв доставил ей такую боль. Мигель разрушил все то, что было ее миром, что создавалось с надеждой и любовью, что было для нее смыслом жизни.
Она закрыла глаза. Как вычеркнуть из памяти то, что произошло? Как забыть боль и безнадежность последних месяцев? Говорят, что время залечивает самые глубокие раны. Хорошо бы.
— Ты не хочешь включить свет?
— Нет. Мне нужна только ты. Все остальное — лишнее. Прошлое… настоящее… будущее…
Карине было понятно это чувство. Она лежала, прижавшись к Мигелю, слушая глухие удары его сердца, вбирая в себя исходящее от него тепло, вдыхая запах его тела.
— Как дела у твоей матери?
— Она тяжело восприняла известие о том, что у нас с Рафаэллой ничего не получилось. Мать относилась к ней, как к дочери, и считала, что мы вот-вот подарим ей внуков. Но сейчас она уже оправилась.
— Почему ты никогда не говорил мне о том, что она серьезно больна?
— А почему ты никогда не рассказывала о своей семье?
— Потому что у Рины Роуз не было семьи.
— Я чувствовал, что ты скрываешь от меня что-то, и подозревал самое худшее.
Удивленная столь неожиданным признанием, она приподнялась на локте и заглянула в казавшиеся черными глаза, в самой глубине которых мерцали желтоватые огоньки.