Констанс сама вела автомашину. Она не хотела обременять этим делом Эдди, равно как и возлагать на него ответственность за сохранность денег. Она считала, что артисты не должны знать забот, и поэтому добровольно жертвовала собой. Так, к досаде Эдди, на его попечении не оказалось ни одной десятки. Он уже начал беспокоиться, так как пачка банкнот в его бумажнике таяла на глазах. С первых же дней ему пришлось убедиться, что Констанс, как не в меру заботливая мамаша, старается не давать ему слишком много денег — в таких делах нельзя доверять артистическому темпераменту. Из Лондона они выехали молча. Эдди был не в духе. Он хмуро уткнулся в газету, и разговор не клеился. Констанс гордо сидела за рулем, высокомерно ругая полисменов, которые имели наглость останавливать ее, и автомобили, которые мешали ей; она изругала на чем свет стоит мальчика посыльного, который, переехав на велосипеде трамвайную линию, оказался прямо перед ее автомобилем. Она едва не повредила покрышки и тормоза, чтобы не задавить этого негодяя.
Через полчаса Эдди оторвался от газеты и принялся беззаботно оглядывать восхитительный сельский пейзаж Кента, который открывался с шоссе.
— Что нового в газете? — спросила Констанс.
— Ничего, — отозвался Эдди. — Им так и не удалось сцапать того парня, который укокошил старуху. Сборная Шеффилда выиграла у «Арсенала», а в Америке — финансовая катастрофа.
— Катастрофа? — переспросила Констанс и, прибавив скорость, обогнала на крутом повороте малолитражный автомобиль.
— Да, на Уолл-стрит. Знаешь, всякие там акции и паи.
— Ох уж эти мне скоты! Надеюсь, они потеряют все до единого пенни. Свиньи!
Право, жаль, что Констанс не обладала даром телепатии. Если бы она могла слышать, как неистово верещат зуммеры на Уолл-стрит, как волнуются обнищавшие дельцы, она бы кое-что поняла. Она увидела бы, например, как на охваченной паникой бирже спешно распродаются акции и состояние ее катастрофически тает. Кто бы подумал, глядя, как она сидит за рулем — такая гордая, самоуверенная, высокомерная, что ее могущество ускользает у нее из рук, что с каждой милей она теряет сотню фунтов и на набережную Дувра она въехала на одну десятую беднее, чем когда выезжала из Лондона, причем тучи продолжали сгущаться над ее головой. Констанс никогда не интересовалась денежными делами, она предоставляла это поверенным, банкирам и маклерам, которые за деньги должны были следить, чтобы ее состояние никогда не иссякало. Бешено стучали телеграфные аппараты, на бирже стоял рев, как в переполошившемся зверинце…
Остановившись проездом в Париже, Констанс устроила еще один вечер, на который собралось немало народу. На континенте Констанс не пользовалась такой скандальной репутацией, как на своей добродетельной родине. Больше всех шумел и пил некий молодой человек с рыжеватыми кудрями в двубортном пиджаке: он только что вернулся из Дьеппа, где выиграл много денег в рулетку.
— Пятнадцать тысяч франков! — кричал он. — Пятнадцать тысяч превосходных, хрустящих франков! Денежки свалились с неба! Еще бутылку за мой счет!
Этот молодой человек совершенно очаровал Констанс: она уважала мужчин, которые могли пить почти столько же, сколько она, а удача в игре представлялась ей огромным достоинством.
— Вот это ловко, — сказала она Эдди. — Начал с бумажки в сто франков, а выиграл пятнадцать тысяч. Вот уж, право, ловко. Не поехать ли и нам завтра в Дьепп попытать счастья?
Если бы чрезмерные возлияния не затуманили мозги Эдди, он ухватился бы за эту возможность оттянуть охоту на львов и, обнаружив перед Констанс, как сильно он желает отделаться от этого, наверняка не избежал бы печальной участи. Однако в пьяном угаре он решил, что будет здорово у всех на глазах осадить Констанс и тем самым доказать, что он говорил правду, хвастаясь одному из гостей, будто она влюблена в него как кошка. Поэтому он заявил:
— Чего ради тащиться обратно в Дьепп! Не желаю я туда ехать.
Пьяная нежность в глазах Констанс сменилась холодностью, а тонкие губы стали еще тоньше.
— Ну, а я еду. Немедленно. Оставайся здесь, если хочешь, — сказала она.