- Видал твоего Петьку, как же, - радостно ощерился сосед, и его широкая улыбка Михаилу шибко не понравилась.
Петька между тем поросенком визжал в милицейском участке, потому что его привязывали к скамье, силой удерживая лежащим на животе. Собственный визг не помешал десятилетнему сорванцу услышать, как в воздухе дважды свистнул в руках милиционера вымоченный в воде ивовый прут. Двое взрослых с трудом управились с брыкливым мальчишкой, прут рассек воздух и шлепнулся на голую Петькину спину. Пацан зашелся в отчаянном крике. Присутствующие недоуменно переглянулись. Прут шлепнулся на спину еще девять раз, и охрипшего отрока стали отвязывать от скамьи. Петька продолжал сопротивляться, один из взрослых потерял терпение и дал ему подзатыльник с напутствием:
- Уймись, а не то в карцер посадим. Посидишь - поумнеешь. Мало того, что вор, еще и трусливый, как баба!
Петька замолчал. Следом на скамью уложили перепуганного друга Андрюху, до сих пор не издавшего ни звука. Его тоже привязали и отшлепали розгой. Петька жадно наблюдал за экзекуцией и жестоко раскаивался - не в том, что на рынке тащил у людей из карманов, и даже не в том, что попался, а в том, что орал, как резаный, хотя батя лупил гораздо больнее, чем эти дядьки милиционеры. Чего орать было, и что он, в самом деле, как баба? Андрюха молчит вон, как воды в рот набрал, и смотрят на него даже как-то уважительно... Петька и на Андрюху обиделся, что тот проявил при наказании невиданную стойкость.
После экзекуции мальчишек отпустили.
- При Советской власти не наказывали, - осторожно пробубнил Андрюха, натянул штанишки до самых подмышек и раза два шмыгнул носом. Петька хотел похвастаться, что милиция бьет совсем не больно, не то, что батя, да вовремя вспомнил, как визжал, снова надулся на мужественного друга и напустил на себя заносчивый вид, а тонкие губы вытянулись в ниточку, да так и поехали набок.
Домой возвращался с опаской: наверняка батя уже прознал, что сынок попался, наказание может продолжиться и будет более суровым.
Так и есть, прознал! Батя ввинтил в сына пронзительный взгляд, а глаза у него вращались, значит - жди беды! Лучше б он, Петька, чесслово, в лесу заночевал!
- Задери-ка рубашку! - велел отец.
Петька медленно потянул рубашку к подбородку.
- Спиной повернись, шельмец!
Так же медленно Петька повернулся и задрал рубашку, явив худую белую спину с остро выступающими позвонками и ребрами. Поперек позвоночника розовели отчетливые полосы.
Батя презрительно фыркнул:
- И это всё? Ты когда по чужим карманам шарить перестанешь, шельмец? Руки поотламываю! Жрать сегодня не получишь!
Если на этом всё, значит, жить можно. Главное, лупить не будут. Петька тихонько вздохнул и опустил рубашку. Михаил с досадой смотрел на маленького, худого сына, больше похожего не на него, отца, а на дядю Василия, будто Васька его отец. Похож был светлыми глазами и волосами неопределенного мышиного цвета, но ходил он по-отцовски вразвалку, с несвойственной вообще никому из родни наглой кривой ухмылкой, с нахальным прищуром, а глаза так и стригли вокруг - что бы украсть? Бабка Авдотья загремела на каторгу за искусное воровство, в нее и попёр внучек! Батя дубасил его за шальные руки, тащившие все, что плохо лежит, за то, что исправно шарил по чужим огородам, разок влетело и матери Анне - за то, что сын похож на родного дядьку, а не на отца, хотя знал, что жена подолом никогда не трясла и в соседний дом тишком не бегала.
Михаил то и дело прохаживался по тесной избе и всматривался в темнеющее оконце.
- Ставни-то закрыть, батя? - спросил провинившийся сын.
- Погоди чутка, - отозвался отец.
Анна понимала, что муж, с виду равнодушный, ждет дочь. Наталье пошел шестнадцатый, по весне ее сосватали за соседского парня, и осенью собирались отыграть свадьбу. Если подросшая Наталья вздумала гулять, отец не пощадит и ее. Хоть бы зубы дочери не выбил, без зубов тяжко, совсем никуда... Анна в беспокойстве поджала губы и подбросила в печку дров - пусть будет теплее спать, ночи в конце мая на Севере Сахалина холодные и сырые, скорее бы только закрыть ставни. Потом затеплила лучину и села за шитье, щуря слезящиеся глаза, да задумалась о предстоящих свадебных хлопотах и расходах. То царская власть, то Советская, то Колчаковская, потому и исчезли в лавках товары, даже самые необходимые, а те, что остались, сильно вздорожали. Суда стали посещать Сахалин совсем редко, и Анна слышала, будто торговцы припрятали товар. Прикупить бы посуды на приданое да отрез на платье, но до чего стало дорого! Что там отрез - мука почем продается, только вздыхать!
Наташа неслышно вошла в избу и напоролась на взгляд отца, обжигающий даже в полумраке. Словно отброшенная взглядом, она торопливо прошла вдоль закопченной стены с затыканными тряпьем щелями, плюхнулась на сундук и вдруг заревела в голос.
- Ох, беда, беда, - выдохнула мать и засуетилась вокруг дочери.
- Чего ревешь, дура? - рявкнул отец.
- Загулял Митька-то, будь он проклят! - выкрикнула Наташа.
- Это какой Митька, твой, что ль? - удивилась мать.
- 'Мой Митька'! Никакой он не мой! Он с Нюркой гуляет!
- С какой Нюркой? Той, что Новых?
- Нет, с нашей! С Сырбу!
- Вот беда-то, - охнула Анна.
- Нашли беду, дуры, - сказал Михаил, поднимаясь с самодельного табурета. - Все-то у Васьки не так, как у людей, даже дочку толком не воспитал. Нехай гуляет твой Митька, женю - обломаю, будет ишо гулять! А с Нюркой пусть Васька с Лушкой разбираются.